Иван Евсеенко - До конца жизни

— Ну, а если бы и покой был?

Николай Савельевич снова замолчал и теперь, судя по всему, надолго.

Все стали ждать, чем закончится разговор. Ивану Владимировичу почему-то хотелось, чтобы Николай Савельевич ответил как-нибудь особенно удачно, после чего Емеля успокоился бы и понял, что нет и не может быть такой задачи, которую Николай Савельевич не решил бы.

— Брось ты, Емельян Иванович, — попробовал выручить Николая Савельевича Зимин. — Лучше выпьем.

— Дак я ничего, — отозвался Емеля.

Он поднялся с земли, подбросил в костер дров, принес оттуда последнюю сковородку с рыбой и начал прощаться:

— Пора мне.

— Посидел бы еще, — скорее для видимости стал уговаривать его Зимин.

— Нет, пора, — покачал головой Емеля.

Он отошел в сторону, повозился немного возле лодки и невода, собрал успевшую просохнуть одежду, а потом совсем незаметно исчез в уже начавшей опускаться на луг темноте…

В следующее мгновение всем показалось, что его вовсе здесь и не было. Иван Владимирович, отвлекая Николая Савельевича от размышления, заторопился чокнуться с ним и еще раз пожелать ему здоровья и жизненной удачи.

Николай Савельевич охотно откликнулся на этот тост и впервые за весь вечер выпил свою рюмку до дна.

О Емеле они все втроем, словно сговорившись, больше не вспоминали: разговоры у них потекли спокойнее, доверительней.

Вскоре они принялись уже выпивать «посошок», и тут Николай Савельевич как бы между прочим поинтересовался у Ивана Владимировича:

— Ты который год на комбинате-то?

Сердце у Ивана Владимировича екнуло, но он нашел в себе силы ответить спокойно и ровно, как будто этот вопрос был для него совершенно праздным и несущественным:

— Десятый. А что?

— Да так. Не многовато ли?

Теперь уже никаких сомнений у Ивана Владимировича насчет перемен в собственной судьбе не осталось. Хмельная радость захлестнула его, и он, ничуть не стесняясь Зимина, почти выдал ее, словно подталкивая Николая Савельевича на нужное решение:

— Многовато, конечно…

Еще брезжил где-то над лугом краешек закатного, истомившегося за день солнца, а летняя недолговечная темнота уже усыпляла, убаюкивала все в округе: лесные ручейки и болотные кочки, кусты дикой смородины и ежевики, птичьи гнезда и речные заводи. И нельзя даже было понять, откуда она нагрянула: то ли опустилась вместе с туманом с прозрачного, еще беззвездного неба, то ли, наоборот, родилась где-то в росных травах и теперь поднимается все выше и выше, еще робкая, но уже неостановимая и никому не подвластная.

Емеля долгое время шел молча в этой ночной тишине и безмолвии. Но вот он еле слышно присвистнул — и тут же на его присвист в лугах отозвалась, забеспокоилась какая-то птица. Емеля выслушал ее и засвистел, закричал снова, но уже совсем по-иному, вкрадчиво, с придыханием и даже как будто со стоном. И тотчас иная, разбуженная им птица застонала, заплакала где-то возле речки. И все это отдавалось в сердце Емели сладкой болью и опустошением. Не раз и не два бродил он по ночному замирающему лесу, будил его и разговаривал с ним о своей жене Марии, ушедшей от него навечно вот уже три года…

А на зов Емели откликнулся уже весь лес: сова, которая в этих местах, кажется, и не водилась, радостно заухала, захлопала крыльями; вездесущие сороки принялись стрекотать и кружить над березами и ольхами. А Емеля будил все новых и новых обитателей, и вскоре весь лесной и болотный мир уже о чем-то переговаривался с ним, что-то советовал, от чего-то предостерегал.

Емеля, посвистывая и покрикивая, манил его за собою в деревню, словно по каким-то причинам боялся появиться там один без сопровождения неисчислимого сонма птиц, лягушек и рыб. Но вот он услышал, как возле клуба всхлипнул-заиграл баян, как призывно, весело засмеялись девчата — и остановился, минуту-вторую смотрел куда-то вдаль на уже оставшиеся позади лес, луг и речку, а потом подал своим провожатым знак, мол, теперь я доберусь сам, спасибо, возвращайтесь домой, отдыхайте и не волнуйтесь…

Птицы, лягушки и даже неизвестно как оказавшиеся здесь звери в последний раз что-то прокричали Емеле: то ли желали ему счастливого пути, то ли обижались, что он не берет их с собою, — а потом послушно отстали и вскоре затихли в ночных лугах и туманах…

К клубу Емеля пробрался огородами — весь продрогший и мокрый с головы до ног. Выждав, когда баян после короткого перерыва заиграл быстрый, но несуетливый танец, он вдруг появился на середине круга, хлопнул в ладоши, потом по-птичьи раскинул руки и крикнул изумленным девчатам:

— Ну, которая?!

Девчата в разнобой ойкнули, но тут же самая веселая и бойкая из них ответила Емеле:

— Стар ты, дед Емеля!

— Как это стар? — остановился он против обидчицы.

— А вот так, стар, и все.

— Ах ты, красноперка! — стал наступать на нее Емеля, но опомнился, хлопнул себя ладонями по голенищам и вдруг проговорил: — По щучьему велению, по моему хотению — стать мне добрым молодцам, писаным красавцем!

Девчата опять ойкнули, но Емеля, не обращая на это никакого внимания, как-то замысловато три раза крутанулся, и когда предстал снова перед девчатами, те не поверили своим глазам. В темноте им показалось, что Емеля, правда, помолодел лет на двадцать, а то и больше…

Самая веселая и бойкая первая по достоинству оценила Емелино превращение, выскочила в круг и подала ему руку. Емеля принял ее, гордый и независимый, вначале легко провел насмешницу по кругу, как бы приглашая всех посмотреть, достойны ли они друг друга, а потом, веселя публику и добрея душою, попеременно стукнул о землю носком и пяткой резинового сапога и пропел:

Напарница Емелина не растерялась и ответила ему припевкой еще побойчей:

Молодежь после этого, как-то в одно мгновение разбившись на пары, высыпала в круг. И пошло веселье. Емеля, удивляя всех, танцевал без передышки, с притопыванием и присвистыванием, выделывая такие замысловатые фигуры, что молодежь могла только завидовать.

Баянист вскоре умаялся и запросил пощады. Тогда завклубша включила радиолу, и она через киношные динамики принялась будить округу какими-то невозможными, иноземными словами.

Емеля на минуту остановился, чтобы привыкнуть к этим молодым призывам, к этому невиданному, пагубному, как ему казалось, веселью. Но привыкнуть как следует Емеле не удалось: из круга, где все колыхалось, накатывалось друг на друга, билось словно в каких-то невидимых сетях, ему закричали:

— Давай, дед! Давай!