Максим Горецкий - Виленские коммунары

И вот проводим мы митинг в деревне Александришки…

А тем временем на лесопильню приехал господин Энгельман, уполномоченный фирмы. Смотрит: завод не работает, рабочие сидят сложа руки, досок нет — все разобрали…

— Где механик Туркевич?

— Пошел на село революцию делать, — отвечают ему.

Он — к немцам. Немедленно последовал приказ: выловить большевика Туркевича, а заодно и его помощника. Пришли полицианты в Александришки…

А там у нас митинг в самом разгаре. Хата полна людей. Душно, тесно, накурено. Туркевич речь держит. Я сижу с карандашом.

Речи он произносил прекрасно. И революционные стихи вставлял в речь, чаще всего — белорусские, и читал их, как артист.

Руки все время в движении, то он их скрещивает, то разнимает, стучит кулаком в худую грудь. Голос громкий, чистый. И только добрался он до кульминационного момента:

Цяпер, брацця, мы з граніту,

Душа наша — з дынаміту,

Рука моцна, грудзь акута,—

Пара, брацця, парваць пута!..

как в хату шасть немцы-жандармы… Их было всего-то двое, но с карабинами, с гранатами. А мы — с голыми руками…

И митинг нам сорвали. Крестьян разогнали, нас с Туркевичем арестовали и повели…

Довели до Овсянишек, велели старосте запрягать коня. Туркевича привязали к правой оглобле, меня — к левой, сели, старосту посадили за возницу — и марш…

По деревне ехали шагом. А в поле мордастый жандарм пересел на место старосты и погнал кобылу во всю прыть. Кобыла бежит, и мы должны бежать, да по осенней грязи, Туркевич с больным сердцем, я — после испанки.

Мы, конечно, пробовали остановиться, протестовав кричали. Да где там… Жандармы просто издевались над нами. Мордастый — тот только и знал, что подстегивая кобылу и нас, то Туркевича, то меня.

Туркевич стал задыхаться.

— Ничего! — хрипел он. — Мы еще и на вас поездим

Я схватил с земли ком грязи, обернулся и на ходу запустил им в откормленную харю… Жаль, промахнулся, залепил всего старосту. А тот молчал, слово боялся пикнуть в нашу защиту. Тогда второй жандарм отнял вожжи и попридержал кобылу.

Встретился какой-то крестьянин с возом, — человек как человек, средних лет. А снял шапку перед нашими немцами поклонился по привычке…

Потом шли дети с книжками в котомках черея плечо, школьники, стало быть. Один закричал:

— Отвяжите вы их!

А какая-то старушка остановилась, сказала с укором:

— Что вы, ироды, делаете? Не совестно вам гоняти людей, как скотину?..

Гнали нас до самого Евья, то шибче, то потише, и только уже в местечке, на улице, поехали опять шагом. Возле комендатуры остановились.

Вышел комендант.

— А! Большевики! Бандиты! Расстрелять!

Нацарапал записку — отправить нас в Радзивилишки и там привести приговор в исполнение… Записку послал в солдатенрат на утверждение.

Я сперва думал, что он дурака валяет. Но тут, признаюсь, пал духом: измучился ведь, пока гнали сюда. И все же человеческого достоинства не уронил, держался твердо.

А Туркевич закатил им скандал. Кричит, ругается, грозит, что за такое издевательство комендант и жандармы еще ответят перед виленскими солдатами.

Не знаю, то ли на его крик, то ли по своей воле, но члены солдатенрата пришли. На наше счастье, все трое — два поляка-познанца и один немец — спартаковцы.

Пришли, спрашивают:

— В чем дело?

Туркевич, волнуясь, но уже спокойнее, говорит:

— Мы — коммунисты. Готовили передачу власти Советам. А ваш кайзеровский комендант собирается нас за это расстрелять…

Один познанец как закричит:

— Кайзера нет! Коменданта нет! Кого расстрелять?

Схватил стоявшую в углу винтовку — и коменданта на мушку. Тот покраснел, но записку изорвал.

Нас отпустили…

Вернулись на лесопильню. Видим — пока нас не было, деревенские успели все разобрать. Рабочие отказываются выходить на работу и требуют у Энгельмана расчета.

Мы собрали свои манатки — и в Вильно.

Пришли на Воронью, а там еще шумнее. Вооружаются…

Товарищ Ром тут же отправил Туркевича на работу в Гродно, откуда он должен был снова поехать по деревням.

А я пока что остался в Вильно, так как снова почувствовал себя плохо: простудился. Думал, скоро поправлюсь, но на этот раз хворь так прижала, что уже не одну ночь, а несколько ночей был близок к кончине. Испанка дала осложнение, — видимо, слишком рано поднялся. Измучил кашель, в ухе нестерпимо болело, я даже зубами скрежетал. Стал харкать кровью, и доктор испугался, нет ли у меня чахотки. В то время доктора еще плохо разбирались в испанке.

Выходила меня Юзя. Ее отец и тут не признался, что припрятывает деньги, и она отнесла на барахолку одну из своих двух последних юбок — надумала напоить меня горячим молоком с остатками привезенного моим отцом сахара.

Отец тоже испугался и о наших спорах забыл. Приволок ко мне доктора-очкарика, черноволосого, длинного, как жердь, своего же меньшевика-интернационалиста, товарища Ш. Стал приносить мне бульоны из столовки. Купил хлеба.

Вскоре я поправился, но до того ослабел, что в первые дни еле держался на ногах. Снова пришлось лечь — правда, теперь ненадолго. Страшная болезнь — испанка. Многих она тогда доконала.

Какое-то время я ни за что не мог взяться и был без работы. Волей-неволей пришлось выслушивать несусветную болтовню Болеся Будзиловича, с которым я встретился. За этим занятием и прошло время до конца ноября.

А с Болесем Будзиловичем мы встретились случайно, на Вороньей улице, когда я пришел туда в первый раз после болезни. Он, оказывается, вернулся из России еще в августе и на Воронью, как сказал мне, захаживал часто. Не знаю, почему мне раньше не приходилось его там видеть. Он вырос, был уже студентом. Говорил, что сочуствует коммунизму и собирается вступать в партию, хотя родные, особенно мать, решительно против этого.

Мать его и сестра Стася после смерти господина Будзиловича переехали на Кальварийскую улицу, к брату пани Будзилович, доктору Корсаку, одинокому человеку. Туда же приехала к ним из Варшавы насовсем и Адель, оставшаяся после смерти матери круглой сиротой. Стася в этом году кончала гимназию, Адель окончила ее два года назад и теперь работала воспитательницей в каком-то польском детском приюте, готовясь поступить в консерваторию. Быстро летит время!

Болесь пригласил меня к себе. Он вообще старался держаться со мной как товарищ, «друг детства», хотя я не особенно тянулся к нему, чего и не скрывал. Я никак не мог забыть наших прежних отношений, когда он был паничом, а я у них — кухаркиным сыном. Мою мать он в беседе и не вспомнил, зато о своей тараторил без умолку.

Располагая свободным временем и надеясь напиться у них сладкого чаю с хлебом, а может — и с колбасой, я согласился прийти. Сделал такую промашку…