Максим Горецкий - Виленские коммунары

Приехал он из Москвы за два месяца до выборов; часто его можно было видеть на Вороньей, где он работал, кажется, в партийной редакции. Высокий, стройный, изящный молодой человек, он выглядел совсем юношей, хотя ему было, как я позже узнал, около двадцати восьми лет. Небольшое, чистое, детское лицо. А глаза — черные, сверкающие, выразительные глаза.

Уже стояли морозы, а он ходил все в своем легоньком пальтеце рыжеватого цвета, изрядно поношенном и помятом. Поля черной широкополой шляпы загнуты где вверх, где вниз. Пальто не застегнуто или застегнуто лишь бы как, на одну-две пуговицы. Шляпа либо сдвинута на затылок, либо немного набок, а иной раз совсем закрывает глаза. Однако и в этом последнем случае на лице Шимилевича всегда радостная юношеская улыбка. Посмотришь — веселый, беззаботный парень! А заговорит — всю душу из тебя вывернет, до бурной радости и слез. Поди узнай человека.

Я думал, что он коренной виленчанин, сын какого-нибудь бедного жестянщика с Рудницкой улицы, получивший образование. Оказалось, что он из Риги, сын не то раввина, не то кантора, учился в хедере и ешиботе, но потом экстерном окончил гимназию и пошел в революцию.

На собраниях он выступал и на еврейском и на русском языках. Говорил страстно, удивительно ярко. Прямо захватывал, взвинчивал всех… И скоро стал любимцем виленской рабочей массы.

От партии меньшевиков-интернационалистов на митингах выступал и мой родной папуля. Выступал против большевиков…

Его партия купила ему к этому времени новый глаз добротной немецкой работы. Далеко не каждый мог догадаться, что один глаз у него стеклянный, чему он очень радовался. И выступал, пребывая в отличном настроении…

А мне было так противно, что я даже собирался nepeехать с Юзей на другую квартиру.

Но вот однажды на открытом профсоюзном собрании, проходившем в клубе в бывшем Губернаторском переулке, его здорово освистали за критику Советской России. Он обиделся, прикусил язык и впоследствии значительно притих.

Меня же направили в местечко Брудянишки и в Брудянишскую волость — провести организационную работу и познакомиться с настроениями крестьянства.

Там наши дела в общем шли неплохо. Ревком в Брудянишках уже вел активную работу. Руководил им мой старый приятель, кузнец Арон — сын Абрама, внук Зелика, теперь член подпольной местечковой коммунистической организации. От Арона я узнал, что поручик Хвастуновский, который болтается в Вильно, действительно из брудянишских Хвастуновских и что в местечке тоже ширится пропаганда польских националистов: понаехавшие из Вильно пеовяки записывают католическую молодежь в легионы. Оба мои «недоросля», сыновья пана Пстрички, уже успели, кажется, записаться, но пока что свою активность проявляют тем, что дружат с немцами и честят большевиков.

— Плохо ты их учил, — пошутил Арон. — Мы их лучше поучим!

Что касается настроений в окрестных деревнях, то жили здесь, главным образом, крестьяне-белорусы православной веры, никогда не любившие поляков; крестьяне же католики, возможно, хотели бы быть в Польше, но записываться в легионы и не думали, они ждали скорейшего ухода немцев и прихода Красной Армии.

И не более того… По деревням никто ничего не делал, люди сидели в стороне от событий, лишь бы никуда не лезть, лишь бы не быть замешанным в чем-либо. Э, пусть себе кто-то там что-то делает, наша хата с краю…

Наконец мне кое-как удалось сплотить в четырех деревнях нескольких бывших солдат, вернувшихся домой из России. Подбодрил их, наметил план работы.

Должен сказать, что, когда я ехал на станцию из последней деревни, настроение у меня было далеко не бодрое. Во-первых, точила собственная рефлексия: агитатор из меня получился, я это видел, ни к черту. А во-вторых (что, пожалуй, главное), из головы не выходили настроения здешних крестьян…

Из разговоров в клубе на Вороньей мне уже было известно о восстаниях против немцев, на которые поднимались целые деревни. Они проходили летом этого 1918 года возле Борисова, Бобруйска и в других районах Восточной Белоруссии, где до прихода немцев крестьяне побыли под властью Советов. Здесь же, за линией старого фронта, в границах непрерывной трехлетней немецкой оккупации, — не только до восстаний, но даже хотя бы до более или менее смелых крестьянских выступлений, как мне казалось, было еще далеко…

Особенно стало мне тоскливо, когда проезжали мимо Жебраковки.

Впервые увидел я эту деревню, откуда ведет начало мой род, кучку убогих серых хат и дырявых хлевушков, притулившихся так-сяк у заброшенной дороги, в диком, унылом поле, поникших в безысходном горе среди болот и лесов…

Возница, еврейский мальчик из Брудянишек, вез меня на высокой, костистой, долговязой кляче, такой худой и несчастной, что я просто удивлялся, как она еще не угодила на нашу виленскую фабрику по переработке утиля — на мыло, костяную муку и консервы.

Ехали мы по смерзшимся комьям грязи. Ковыляла она, эта кляча, что сонная. Ехали долго, окоченели, особенно возница в своей дырявой, старой свитке с обтрепанными рукавами. Раз семь или больше он напоминал мне, что без надбавки против условленной платы мне от него не отделаться. Я столько же раз или больше отвечал ему, что дам надбавку, дам же, ну, дам… И пытался заговорить с ним о том, ради чего сюда приехал.

Напрасно!

Кроме надбавки, ничто в мире, кажется, не интересовало его. Он шмыгал носом, причмокивал языком, понукал клячу, тряс лохмотьями и молчал.

И мне захотелось скорее, скорее домой, в Вильно.

Приехал в Вильно — выборы в Совет уже прошли. Отец похвастался: его тоже выбрали членом Совета. Спрашиваю:

— Когда же открытие?

— Э, — говорит, — опоздал ты! Вчера открыли нелегально, в какой-то бундовской столовке.

— Разве ты не ходил?

— Нет, времени не было.

Спрашиваю:

— Какие же результаты выборов?

Он морщится, тянет с ответом.

— Толку, — говорит, — от этого Совета не будет…

— Почему?

— Ваших много прошло. Человек тридцать, а может, и больше.

Я приехал поздно вечером. Подкрепился хлебом с салом, что привез из деревни, и лег спать. Несмотря на досадный разговор с отцом, настроение у меня былоЯ неплохое: тридцать человек — это немало.

Утром отправился на Воронью. Там узнал, что окончательные данные о результатах выборов еще не собраны, но коммунистов в Совет прошло не тридцать, как сказал мне отец, а по меньшей мере человек семьдесят.

Что же до открытия Совета, то товарищ Якшевич сказал мне, что компартия не считает вчерашнее полулегальное собрание, созванное в какой-то захудалой столовке бундовцами, законным. Торжественное открытие Совета назначено на завтра, 15 декабря, в воскресенье, когда большинство рабочих всех национальностей свободно от работы.