Максим Горецкий - Виленские коммунары

— Можно встать напиться воды? — спрашивает у него Тарас.

— Можно…

Тарас напился, вернулся на свое место, но не лег, сидит.

В городе кипит бой. А вокруг нас тишина, безмолвная тишина. «До каких же пор мы будем лежать тут?» — думаю.

Смотрю: оказывается товарищи сидят. Раковский разговаривает с соседом. Я сразу поднимаюсь на ноги…

Охранник никак не реагирует. Где же он? Ого, выходит куда-то… Мы — одни. Все зашевелились. Большинство на ногах… Раковский смело идет к двери, толкает. Не заперта! Вышел, бежит назад:

— Товарищи, выходите…

На улице темно. И ничего не разобрать, где что делается. Стреляют где-то вдалеке. Пока не осмотрелись, жмемся кучками к стенам.

Видим — от кафедрального костела движется темная масса людей. Кто — не знаем.

— Кто идет? — кричат оттуда по-русски.

— Свои, свои! — отзывается Тарас зычным голосом.

— Неужто Тарас… Комендант с Вороньей? — слышим оттуда взволнованный голос, как будто бы моего отца.

Они идут. Идем мы… Сходимся… Впереди идущих нам навстречу — один военный, другой в штатском.

— Кто здесь среди вас Тарас? — спрашивает военный.

— Я, браток! Я, я! — кричит Тарас. И облапил и целует красноармейца.

А в штатском — мой отец.

— Ты, Матей? — спрашивает, щурясь.

— Я, отец, я!

И хотя не люблю я, когда мужчины целуются, но, так и быть, давай поцелуемся и мы, отец, на радостях…

Передовые части красных начали с боем занимать Вильно в девятом часу вечера. Первым в город вошел 33-й Сибирский полк под командованием товарища Мохначева. Вторым — 5-й Виленский полк (уже в двенадцатом часу ночи). А к утру, по дороге из Липовки, вошли и другие красные части.

Около полуночи столяр Дручок шел из Снипишек на Виленскую улицу, торопясь попасть в Литовскую поликлинику. Должен был идти, так как нес лед жене — в клинике льда не оказалось. А жена умирала…

У Зеленого моста еще стояли поляки. На обоих концах моста — пулеметы. Но стреляют в другом районе города, здесь — тихо, жутко. Дручка пропустили — показал записку с печатью доктора. Провели по мосту, приказав поднять руки вверх…

Пришел в поликлинику — жена уже родила. Сына… Чуть ли не пять суток мучилась, бедная, все не могла разродиться. Доктора думали — не выдержит, умрет…

Разродилась все-таки! Дручок рад. Вспомнил, как Туркевич сказал, что большевика должна родить. Вот и правда… Шел он рано утром домой, а на улицах уже большевики (так рассказывал он шутя, когда мы встретились).

В этот день, 6 января, город с самого утра украсился красными флагами. По улицам двигались красноармейские части. Рабочие вышли их встречать. Гремели оркестры. Выступали ораторы. Работницы подносили красноармейцам подарки — небогатые подарки, зато от всего сердца…

А вечером, на последнем заседании Горсовета старого созыва, все фракции приветствовали Красную Армию и благодарили ее за освобождение… Память погибших товарищей почтили скорбным долгим молчанием.

На другой день, 7 января, состоялись торжественные похороны. Хоронили в сквере, в центре города. За ночь сложили каменный склеп. На похороны вышел весь виленский пролетариат. Проводы с Вороньей до сквера были величественные, грандиозные.

За последним гробом, а потом возле склепа, когда произносили траурные речи, я видел старенькую еврейку.

Худая, сморщенная, бедно одетая. И повязала черную шаль — выношенную-выношениую, в дырочках. Шаль была легкая, летняя, а она повязала ее зимой. Черная шаль, а в руках белый платочек. Платочек держала, слезы не вытирала. И плакала молча, лишь изредка, сама не замечая, то отмахивалась головой от мыслей, то кивала ею, сверху вниз, в отчаяньи, и вся сникала…

Очевидно, это была мать товарища Аза…

Вечером 8 января на Вороньей уже варили кашу…

Товарища Рома перенесли из госпитая святого Якуба в Литовскую поликлинику. У него кровоизлияние. Пуля прошла грудь навылет, но оказалась прострелена артерия, кровь сгустилась и закупорилась.

В поликлинике его оперировали. Операцию делал профессор из Юрьева, знаменитый хирург Мантейфель. И вылечил. Если бы не он, вполне возможно, умер бы товарищ Ром.

Встал на ноги наш виленский вожак — и сразу же за работу…

19 апреля, в ночь перед католической пасхой, на Вильно снова напали польские легионы, неожиданно подойдя большими силами. После трехдневных боев на улицах города красные бойцы отошли от Вильно до лета 1920 года. Товарищ Ром остался работать в подполье.

Месяца через два его арестовали. Сидел он в Лукишках долго. Потом его обменяли.

Теперь работает где-то в СССР, и как слышно — на очень ответственной должности. Продолжает коммунистическую работу…

Товарищ Кобак был комиссаром 8-го Красного полка, и когда 19 апреля белополяки напали на Вильно, он до последней минуты косил их пулеметом в Зверинце, недалеко от Знаменской церкви. Уже нужно было отступать из Вильно, вернулся бы летом 1920 года, но он не отступил… Легионеры напали на него сзади. И там нашла его смерть.

А парень какой был красивый! Отменный танцор. Девушки и молодицы сохли по нем. Отличный портной. Выдающийся профсоюзный работник. И отважный воин.

В самом расцвете своем славно отплясал он мазурку своей короткой жизни…

Слава герою!

Летом 1920 года, когда красная конница, подобно урагану, налетела на Вильно и на старинной башне Замковой горы вновь взвился победоносный красный флаг, приезжал к нам Тарас. Зашел к Вержбицкой.

— Зачем ты приехал? Все вспоминаю мужа… Почему он стрелялся? Был бы жив, как ты..

После событий на Вороньей усы Тараса долго были неодинаковые: один черный, другой седой… Потом сравнялись, снова оба уса стали черными…

Сейчас Тарас работает где-то в СССР, кажется, в Минске. Продолжает коммунистическую работу.

Туркевич сидел в Лукишках с января 1919 до начала 1920 года — весну, лето, осень и половину зимы — в чудовищно тяжелых условиях и очень подорвал свое здоровье. В тюрьме его морили голодом, передачи никто не приносил.

Зимой 1919–1920 года его тоже выменяли, и когда он ехал в Советскую Россию, мне случилось с ним свидеться. Взять у меня хлеба в дорогу он не захотел, попросить дать ему, если есть, «Жалейку» Янки Купалы. Я удивился, но сходил в белорусский книжный магазин на Завальной улице и купил ему эту книжку. Принес, отдал.

И поехала с ним «Жалейка» в Оршу. Там он работал до лета 1920 года, и как только Красная Армия взяла Вильно, сразу же вернулся на свою старую очень убогую квартиру на Погулянке.