Матвей Осодоев - Зов

Бригадир лихо, рысью, подкатил к конному двору, выбрался из легких санок, приволакивая ногу, пошел к Пегому… Изумление отразилось на его властном лице.

— Ого! — вымолвил он.

— Такая беда, — стала торопливо говорить Сэсэг, — судьба, видно… Зачем согласилась я, чтоб мой сынок пас табун…

Яабагшан не слушал ее. Достал нож, наклонился над Пегим…

— Не трогайте! — Ардан ухватил его за полушубок. — Пожалейте!

Яабагшан досадливо оттолкнул его, вонзил узкую сталь в горло коня. Шаман Дардай услужливо подставил долбленое корытце… Но кровь не шла.

— Удивительно, — притворно пробормотал шаман.

— Разгильдяи! — выругался бригадир. — Кровь по телу жеребца разошлась… мясо почернело. Куда смотрели? Неужели ты, святой отец, не догадался, что нужно было сделать? Сам не мог — вот этим старикам подсказал бы!

— Догадались… как же, — смиренным голосом объяснял шаман. — Хотели сразу же выпустить кровь… Да не позволил нам Ардан. Ножом замахивался, не подпускал!

— Вот как? — даже присвистнул Яабагшан; и бросил, будто приговор вынес: — Угробил, значит, жеребца — нашу колхозную гордость, да еще не дал кровь спустить! Такой же упрямый… Ответит со своей матерью на полную катушку, как положено в военное время!

Однако ни Сэсэг, ни Ардан уже не слышали этого; вытирая слезы, поспешно уходили от жуткой для них обоих картины.

На небе прорезались первые звезды. Лунный свет смешивался с белизной снега. У конного двора вовсю кипела работа. Старики живо содрали с коня шкуру, вспороли ему живот, и теперь вытаскивали внутренности… Струился пар. Женщины чистили конские кишки. Печень повесили на столб — каждый отрезал от нее маленькие кусочки, заталкивал себе в рот, ел. Давно не приходилось пробовать! Даже у малышей губы и щеки были перемазаны красным. И скоро от печени ничего не осталось… Все с затаенной надеждой поглядывали на бригадира: разрешит ли взять хоть немного мяса домой?

А у бригадира что-то с животом случилось — скрючило его внезапно, лицом перекосился.

— Я сейчас… сейчас, — забормотал он, обращаясь к шаману, — только сбегаю… Последи, святой отец, чтоб мяса никто… ни кусочка!

— А разве не дадите нам? — зашумели женщины. — Как же так? Это почему же?

— Нельзя! Увезу на центральную усадьбу, сдам на склад, — сказал, мучительно морщась, Яабагшан. — И на волке шкуру не трогайте…

Он, семеня, путаясь ногами, побежал за конный двор, издавая громкие, как выхлопы тракторного двигателя, звуки.

В толпе засмеялись, особенно мальчишки.

— У него-то есть дома что пожрать, — крикнула одна из женщин.

— Объедается! — поддержала ее другая.

— Чего застыли — бери мясо!

— А он?

— Если все — каждый — возьмем, что он сделает?!

— Ну-ка, дедушка, руби…

— Скорей!

— Мне еще… у меня ж шестеро!..

— Бежим!

Шаман Дардай, помня наказ Яабагшана, пытался остановить этот неожиданный дележ, но не очень-то он старался: будет мясо в Шаазгайте — и он голодным не останется! Обязательно пригласят — то молебен провести, то предсказать судьбу близких, что мобилизованы в армию, или кому болезнь заговорить… Уж ему-то, шаману, самый жирный кусок не пожалеют! А увез бы бригадир тушу — какой толк из этого!..

В считанные минуты люди рассеялись — лишь одна за одной двери домов гулко хлопали. На грязном снегу остались кровавые пятна, конская голова да четыре мохнатых ноги. Поодаль, на прежнем месте, валялся уже скованный морозом, с заиндевевшей шерстью волк.

Шаман, воровато оглянувшись, не подглядывает ли кто, проворно засунул голову и ноги переставшего существовать Пегого в сугроб. «Приду за ними после… пригодятся!»

Когда наконец появился Яабагшан и увидел, что произошло, он от ярости на какое-то время потерял дар речи. Размахивал кулаками, широко открывал рот — странные булькающие звуки вылетали оттуда. Был бы перед ним не шаман, а кто-либо другой — растерзал бы этого человека!

Дардай потряс бригадира за плечи, сказал какие-то слова, высунул свой язык, несколько раз ткнул в него пальцем, снова потряс Яабагшана — не этого или нет, но к тому опять вернулась способность говорить. Заорал он, брызгая слюной:

— Мертвый волк, да, мясо проглотил?! Я ж предупредил, чтоб вы смотрели…

— Смотрел… как же! Они тащили — я смотрел. Драться не не станешь.

— Бросьте свои сказки! Вы, уважаемый шаман, и что ж, не могли остановить?!

— Время безверия! — стараясь казаться печальным, ответил Дардай. — Что теперь шаман? В газетах пишут — обманщик! И люди начинают верить газетам больше, чем шаману. Как будто мертвая бумага сильнее живого помощника самих богов! Газета сгорает, ее можно смять, изорвать, а мой голос доходит до небес…

Шаман Дардай, незаметно наблюдая, как его речь воздействует на Яабагшана, понял — инициатива в его руках! Поэтому заметил уже с укором:

— А ты вот тоже на меня кричишь…

— Мясо, святой отец…

— Вот я и говорю: безверие!

— Просил, чтоб вы постерегли…

— Что я! Тут о тебе самом такие слова говорила, такие… Хоть уши затыкай! Узколобый, говорили, пьяница, скряга… еще бабник. Да-да, и бабник!

— Кто?!

— Как тебе сказать…

— Спрашиваю: кто?!

Шаман сделал Яабагшану знак молчать, взглянул на небо, закатил глаза под лоб, что-то долго шептал сам себе, потом поднес ко рту ладони, поплевал на них, понюхал… Яабагшан терпеливо ждал.

— Боги предсказывают мне, — устало проговорил Дардай, — чтоб я назвал тебе главную виновницу. Однако остерегайся признаться кому-нибудь, откуда узнал ты…

— Хорошо! — перебил Яабагшан. — Говори скорей!

— Когда приключилась с тобой…

— Короче!

— Как только ты скрылся за стеной, откуда-то, словно выжидала, появилась Сэсэг. Это она подбила народ делить мясо. Она сказала, что ты хромоногий ублюдок, еще…

— Хватит!

— …еще скряга и бабник. Да, не путаю, бабник!

Яабагшан, скрипнув зубами, повернулся к шаману спиной, направился к санкам. Поравнявшись с волком, за хвост поволок его за собой. Конь стал биться в оглоблях…

— Заглядывай иногда к одинокому старику, — крикнул вслед бригадиру Дардай.

Яабагшан не отозвался. Его конь резво взял с места…

А Дардай был доволен. Не скучный денек выдался! Сэсэг знать не знает, как будет ей отныне мстить бригадир! Умно столкнул их!

Над притихшей Шаазгайтой царила ночь. Шаман, согревая ноги, поколотил одну о другую, потоптался еще немного у конного двора. Очень не хотелось идти в пустой дом на холодную кровать! Он давно уже вынужден спать в одиночку — не годится его тело, чтоб попроситься в постель к кому-нибудь. Обидно жизнь устроена… Э-эх!.. А ведь сколько вдов в округе! Если б мог — так зачем бы тогда ему, провались оно, шаманство! Как вцепился б в молодку — не выпустил… Умел когда-то, умел! Но что было — безвозвратно быльем поросло…