Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Он еще повертелся в постели, укладываясь поудобнее, и закрыл глаза. Ему вспомнились фасады домов — те, что плыли за окном автобуса, потом вдруг возникло лицо Воронова, но не привычное, а такое, как было недели две назад, когда они вместе вышли из кабинета Полухина. И зазвучал вороновский голос: «А может, у меня и детишки на стороне есть». Но это мелькнуло на мгновение; снова поплыли дома и пропали.

Николай Ребров лежал, вытянувшись на кровати, и считал, какой уже день он в госпитале. Выходило — четырнадцатый, две недели.

В палате только что убрали. Линолеум еще не высох от протирки и блестел. Простыни, салфетки на тумбочках тоже были свежими, топорщились от крахмала.

Палата длинная, узкая. По сторонам, друг против друга, — две кровати. Одна пустует с тех пор, как поселился Ребров — ожоговый, как говорят о нем сестры. Когда у него хорошее настроение, он с сожалением смотрит на аккуратно застеленную кровать: хоть бы положили кого, словом можно было бы перекинуться. Но хорошее настроение бывает редко, особенно в последние дни. Боли мучают меньше, а хмурится он больше. И взгляд покойно останавливается на пустой соседней кровати: хорошо, что один, а то бы сосед лез с разговорами или охал от каких-нибудь болезней.

Он часто берет с тумбочки зеркальце — выпросил у медсестры — и смотрит в него, медленно сдвигая отражение. Нос цел, а волосы — вон седина как полыхнула; хорошо, на голове фуражка была, а то бы, наверное, сгорели волосы. Бровей-то будто и не было совсем, только два красных пятна шелушатся. И лицо шелушится, обрастает новой кожей. Правая щека сильней пригорела и шея с этой стороны. Но главная рана, из-за которой и держат в постели, — на ноге, у колена. Видно, туда попало горючее, когда он гасил пламя возле силового щита. С этого места и вспыхнула одежда. Ниже не пустил сапог, выше пламя сбил потом, катаясь по земле. А тут, у колена, здорово припалило…

Он пошевелил больной ногой: как бы там кожа не стянулась, а то, врачи говорят, начнешь хромать. Ни к чему вроде. А может, пусть, может, ничего не надо? В Москву не надо было приезжать, стараться вырваться вперед, всех обогнать, измеритель этот делать. И врать было не надо…

Он зашевелился, будто от пришедших в голову мыслей кровать стала неуютной, жесткой. Так же было неуютно, когда приходили Дроздовский и Букреев. Тогда еще все горело. Врач не хотел их пускать, но они добились. Сидели на стульях возле кровати, а врач стоял и все поглядывал на часы, словно так они могли скорее все выяснить. Вопрос за вопросом — минут сорок: «А как по-вашему?», «А где в это время находился Воронов?», «А какой уровень в баках был?». Судя по всему, Дроздовский не очень сердился, что новый измеритель сразу пустили в дело. Его, видно, интересовало: не случится ли снова такое, если продолжить эксперимент?

«Продолжить…» Ребров нашел наконец удобное положение. «Без меня, значит. Но тогда и без моего вредителя-измерителя. Ничего тогда не случится. Проводочку только надо посмотреть. А сам из госпиталя выйду — налажу. Поработает машинка. Только бы Веркин не сдался, раз уж принял мою сторону».

Он поднял салфетку на тумбочке и выдвинул ящик. Достал книгу, вытряхнул из нее на одеяло кучу записок, стал перебирать. От Алексея. Тетя Маруся — святой человек. С кафедры. Партбюро. Еще с кафедры. Вот она — записочка секретная. Веркин передал ее одним из первых — через сестру.

По листку, вырванному из тетрадки, бежали синие, выписанные чертежным почерком строчки:

«Как здоровье, Николай Николаевич? Не волнуйтесь: переключатель (это слово подчеркнуто) я заменил. Проводка в домике вся сгорела. Определили, что загорелась от силового щита. Поправляйтесь».

И подпись.

Ребров сложил листок вчетверо, подумал: «Все могло быть иначе, останови я работу вовремя, перед последним замером, когда до переключателя дотронуться было нельзя. Ни пожара тебе, ни госпиталя, ни записочки. Но думал — выдержит переключатель, хотел как лучше. Ну а теперь обратно не перелистаешь. По записке Веркина выходит: на проводку сразу подумали. И Дроздовский, должно быть, тоже в проводке причину видит. В приказе возможен только такой максимум: начальнику кафедры указать, и начальнику лаборатории, конечно, тоже за недостаточное внимание, и так далее. Это можно пережить. А как вручат авторское свидетельство, так взыскание и снимут. Главное — можно будет работать дальше, закончить эксперимент. А скажи, как все происходило на самом деле, прицепятся, снимут с научно-исследовательских работ за опасные технические идеи, и будешь до скончания века смотреть за учебными установками. Дроздовский вмиг кого-нибудь другого на кафедру перетащит, как меня из Риги».

Белая дверь внезапно распахнулась, и в палату влетела медсестра Маша. Ребров давно приметил, что она ни разу не входила, как, казалось бы, должна входить госпитальная сестра — тихо, степенно. И перевязки так же делала: раз, два и готово. А сама ядреная, будто природа делала ее не задумываясь, решительно и в хорошем настроении. Носик в меру курносенький, щеки розовые, а тело — никаким халатом не скроешь. Ребров смотрел на нее и всякий раз думал: «Сколько же грешных мыслей будит эта женщина у товарищей больных!» Он и сам теперь скользнул взглядом по тугим, убегавшим под поясок складкам на халате Маши. А она, будто зная это, на ходу одернула халат, улыбнулась, показав два ряда белехоньких зубов.

— Ну, ожоговый, смерим температуру? — Одна рука ее сдернула одеяло, а другая протянула термометр.

— Не время вроде.

— Кто кого лечит: мы вас или вы нас?

Реброву хотелось, чтобы сестра подольше не отходила от него и стояла вот так, склонившись. Но Маши уже и след простыл. Грохнула стулом у изголовья, вмиг оказалась у окна, и он услышал ее голос, доносившийся сверху:

— И что за форточка у вас? Везде в палатах как надо, а у вас непременно закрывается… Вот, наладила. Свежего воздуха вам побольше надо, ожоговый! — Слышно было, как она слезла со стула — легко, без одышки. — А то лежите, все думаете. И о чем вы все думаете?

Ребров еле дождался, когда Маша снова влетела в палату и выхватила, именно выхватила, у него из руки градусник.

— Машенька, вы любите кого-нибудь?

Маша наклонилась над койкой, стала быстро поправлять одеяло. Разогнулась, сердито посмотрела на Реброва:

— Выписывать вас пора, вот что!

— Вы меня не поняли.

— Очень хорошо поняла. И между прочим, к вам сейчас дамочку пропустят шикарную, так что успокойтесь. Допросилась, разрешили ей.

— Какую дамочку?

— Уж вам виднее. Сами небось выбирали.

Она взялась за ручку двери и еще раз посмотрела на Реброва — надутая и пунцовая. Но Реброву было уже не до нее. Он настороженно смотрел на дверь, веря и боясь потерять эту веру: «Неужели… неужели Нина?»