Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Дверь отворилась. Она вошла медленно, нерешительно. На ней был белый халат, наброшенный на плечи, из-под него виднелось не то синее, не то бирюзовое платье, а волосы были гладко причесаны на пробор. Ребров торопливо приподнимался, будто молча здороваясь, а она смотрела на него и молчала. И вдруг протянула руку и пошла к нему. Он тоже протянул руку, чувствуя, что так надо, пальцы их встретились наконец, и они застыли оба, все так же молча, пока Нина не протянула вперед и другую руку — ту, что держала за спиной.

— Вот, — сказала она и отдала ему букетик цветов с белыми лепестками.

Ребров засуетился, насколько можно засуетиться, сидя на больничной кровати:

— Кувшин… Можно туда поставить.

— Не ждали?

Он вдруг почувствовал слабость и лег. Подушка захолодила затылок.

— Признаться, нет.

— А я все-таки пришла.

Ребров снова сел:

— Значит, я чертовски везучий. Нет, мне просто здорово повезло!

— Правда?

— Клянусь.

— А вам больно? Как вы себя чувствуете?

— Хорошо.

— Да?

— Да.

— На улице совсем весна… И я ваш портрет закончила.

— Ну и как, похож? Сейчас бы уже не смог позировать. — Он рассмеялся.

— Неправда, ну неправда же. Это чепуха, все пройдет. Я когда портрет сделала, мне так стало легко и захотелось увидеть вас. И вот… — Она вытерла глаза кулаком, как девчонка. — Я так испугалась. Приходила сюда и просила пропустить. Не разрешили — дни неприемные. А со всеми вместе не хотелось. — Она волновалась, и голос у нее перехватывало, как во время быстрой ходьбы. — Написала несколько записок и разорвала.

— Зачем же?

— Все не так получалось. Но теперь… теперь все хорошо.

— А кто вам сказал про пожар?

— Воронов.

— А как он?

Она неопределенно махнула рукой. Ребров приподнялся на локте и поправил одеяло, прислушиваясь к воробьиному крику, доносившемуся со двора.

— Вы не знаете, как хорошо, что вы пришли, — сказал он. — Даже не знаете…

Он смотрел и ждал, что она скажет. Вместо ответа она вдруг потянулась к нему, упала головой на его сложенные на одеяле руки. Он видел ее шею, коротенькие — щетинкой — волосы на затылке. Нерешительно провел ладонью по ним. Один раз, другой и почувствовал — Нина чуть ближе подалась к нему. С усилием, еле слышно сказала:

— Что же будет, что же будет?

— Ничего, ничего, — приговаривал он. — Надо решаться на что-нибудь. Надо решаться…

Она вдруг поднялась и посмотрела на него сердито и в то же время вопрошающе. Глаза у нее были не заплаканные, но красные, и веки немного припухли:

— Что вы? Разве это возможно?

Он не успел ответить. Дверь под рукой решительной Маши распахнулась.

— Николай Николаевич, пора на процедуры!

Сказала и против обыкновения не убежала — стояла на месте, язвительно наблюдая, как реагируют на ее слова.

Ребров нахмурился, задвигался на кровати. Нина поднялась со стула.

— Мне пора. Поправляйтесь. — Она слегка сжала руку Реброва и пошла к выходу. В дверях остановилась и посмотрела, как смотрят вдогонку поезду — задумчиво и безнадежно. Еще секунда — и не было в дверях ни ее, ни быстрой Маши.

Ребров вытянулся на постели, закрыл глаза. Надо решаться. Всегда надо на что-то решаться. Он решился. Сегодня, сейчас, пожалуй, впервые, с тех пор как расстался с Мартой, изменил ей по-настоящему. И словно окончательно, навсегда отрезал прошлое — то, что еще ниточкой, волоском тянулось за ним. Странно — он пытался не думать, не признаваться себе в том, что прошлое еще с ним; уехал, работал, встретил Нину, а Марта неотвязно шла рядом. Но теперь все кончено. Теперь он уже не отступит ни на шаг.

Он лежал, думал и все время чувствовал боль. Резкую, доходившую до сердца. Отчего? Он не мог понять. Может быть, все-таки от ожога?

Пропущенные лекции заставили приналечь на книги, и Алексей до вечера задерживался в академии. Однако на то, чтобы догнать товарищей, потребовалось всего несколько дней. Помогли конспекты Варги и Горина, а скорее, пережитое в отъезде — Алексею казалось, что он понял теперь и перечувствовал больше, чем за многие прошлые годы. И еще теперь у него была тетрадь. Старая, потрепанная, торопливо исписанная в те дни, когда отцу, казалось бы, совсем было не до того, чтобы фиксировать свои мысли и наблюдения. Читая, Алексей то и дело отводил взгляд в сторону, возвращался назад, снова вглядывался в карандашные строки, словно хотел запомнить навсегда не только смысл отцовских слов, но и мельчайшие изгибы почерка — мягкого, уверенно скользящего по линейкам.

Сам не зная почему, Алексей не отдал тетрадь Зуеву. Понимал, что она нужна журналисту, но оставил лишь на час. А потом забрал. Тете Марусе читал вслух и прятал к себе в стол, Знал, что тетрадь надо будет отнести Николаю, и тревожился, что надолго расстанется с ней. Когда, возвратившись в Москву, пошел в госпиталь, тетрадь лежала у него в портфеле вместе с коробкой конфет и банкой варенья, которые тетя Маруся велела непременно передать, хотя все знали, что Николай терпеть не может сладкого.

Алексей думал, что застанет брата, до глаз обмотанного бинтами, в окружении молчаливых, сосредоточенных врачей, но ничего этого не было; с белоснежных подушек смотрело знакомое лицо, правда, покрасневшее, как после первой поездки летом за город, и бровей, черных густых бровей, обычно сведенных к переносице, не было. И еще — по вискам расползалась седина.

— Вот ты, значит, какой, — сказал Алексей и оглядел припухшее безбровое лицо Николая. — Больно было?

— Чепуха. Колено вот только туго заживает.

— В академии говорят, ты — герой.

— Чепуха. Два огнетушителя опорожнил — всего и дедов.

— Не скажи, — Алексей смотрел восхищенно. — Это надо суметь!

— Бог с ним, с пожаром, Сурок. Ты давай рассказывай. Значит, похоронили?

— А ты откуда знаешь?

— По радио передавали.

— Правда?

— Да нет. Полковник из газеты, тот, что с тобой ездил, был тут, рассказывал кое-что.

Алексей закусил губу. Его обидело, что Зуев опередил, первым побывал у брата. Николай заметил это, взял за руку:

— Не сердись. У него работа такая. Спешная. Строчит статью про отца и про нас с тобой. А ты давай, говори по порядку.

Медленно, с усилием подбирая слова, Алексей начал рассказывать. Он подробно говорил о розысках и похоронах, не сказал только о разговоре с Зуевым ночью, в Доме колхозника, и о встрече с Бурмакиным, как они беседовали возле сарая. И про то, как ему стало худо, когда раскопали могилу, умолчал. А не сказав этого, он уже не мог толком объяснить, откуда взялась тетрадь. Просто упомянул, что у одного парня в деревне нашелся планшет отца. «Она же никуда не денется, — оправдывал он себя. — А когда Николай узнает про тетрадь, это будет для него сюрпризом. Ему волноваться сейчас нельзя».