Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Мысль петляла вокруг чего-то важного и, как казалось Воронову, простого. С трудом нащупал: не надо было бежать на улицу. Лучше бы остаться и сказать, все сказать старику. Разрубить наконец чертов узел, намертво связавший все лучшее в душе, все, что дает силы жить и работать. Рассказать, как бывало в детстве, — уткнувшись лицом в материнский фартук, захлебываясь слезами. Теперь, правда, не день, проведенный без разрешения в дальних речных протоках, не брошенные без надзора сестренки, не порванный в школьной суматохе полушубок. Теперь — вкривь и вкось пошедшие дни. Потому что… потому… Вот это и надо было рассказать старику. Вдруг и он бы, как мать, отвел страхи, рассудил ошибки и слабости. Может, стало бы яснее все, раскрутилось как-нибудь. И еще — извиниться. Пусть старик простит за поспешное бегство. Не от него, от себя. Да, надо идти назад. Скорей, скорей!

Он кинулся в ближайший переулок. Срезал угол, вышел на параллельную улицу. Показалось, прохожие оборачиваются, смотрят на него, но он не убавлял шага. Вот бы и про мальчишку этого, младшего Реброва, рассказать, про то, как по-дурацки повел себя и здесь. Так было приятно работать с ним, упрямым. Невесть что гениальное парень творил, но почему-то казалось, что это будущий помощник и надо выучить его тому, что постепенно постиг сам: как ощупью, без подсказки старшего, опытного, идти вперед, потому что рано или поздно приходится быть самому себе и старшим и опытным. Иначе ты не ученый, не исследователь. И открыть ему самое важное: постоянно думать о главном, не бояться лезть вперед, туда, где другие ломают шею. Вот чего хотелось: чтобы был рядом единомышленник. И кажется, дело шло… Шло, да невышло. Сгорело все. Глупо. Тебе бы, Воронов, тоже надо было сгореть там, на стенде. По крайней мере, все было бы ясно. Висел бы у проходной в академии плакат с фотографией, и коллеги, проходя утром, читали бы торжественные слова: «Погиб при исполнении служебных обязанностей». Красиво звучит!

Мысль прервалась, и он спохватился: «О чем же я думал до этого?» Но вспомнил другое: вечер, когда ушел из дому, яростно хлопнув дверью. Долго тогда ходил по улицам. Ни о чем не думалось, все затопила пустота — как на фронте, в госпитале, наутро после операции. Было только нестерпимо жаль себя. Тоже, как после операции. Он дошел до вокзалов. Часа полтора толкался на Казанском, ходил вдоль деревянных диванов, на которых похрапывали, навалившись на чемоданы, транзитные, и делал вид, что ожидает поезда. Потом, уже к утру, стало стыдно своего добровольного одиночества, и он вышел на площадь, в сырую стынь утра. Долго стоял у вокзальных часов, разглядывал бирюзовый циферблат, замысловатые значки Зодиака у цифр — водолей, близнецы, рыбы, козерог… Когда-то по ним гадали — кому какая жизнь.

Хорошо, что в тот день у него не было лекций и не вызывали ни в партком, ни к начальству: он был бы не в состоянии сказать двух слов. И хорошо, что Нины не было дома, когда пришел. Ей бы тоже не смог ничего сказать.

Да, вот про что надо было исповедаться старику: про эту пустоту. Она горькая, и есть в ней что-то постыдное. Может, потому что это слабость, безволие. В старину, говорят, мужья поступали иначе: поколотит жену — и равновесие опять установлено. Он даже на секунду представил: крик Нины, прибежала теща — в переднике с красной каемкой. И тесть пришагал из большой комнаты — «Известия» дрожат в тонких пальцах… Фу, какая гадость! И ничего бы не изменилось, была бы та же пустота.

«А с Ребровым как надо было поступить? — подумал Воронов и переспросил себя: — С каким — старшим, младшим? До чего усложнились отношения с этой семейкой! Впрочем, младший что. Просто больно уколол: его, видите ли, потянуло на самостоятельную деятельность. А суть в другом — посчитал меня за врага. Неужели сам? Или «добрые» люди подсказали, которые анонимками увлекаются? Я — враг! — усмехнулся Воронов. — Вот пусть бы старик и рассудил, можем ли мы быть врагами или ерунда все это, комедия, не достойная взрослых людей».

На пути голубовато светился газетный киоск. Он покосился на яркие обложки журналов. Показалось странным, что вид «Огонька» уже не ранил, хотя и напомнил о Нине, — она читала тогда этот журнал. А вот другой: на обложке ракета, желтый язычок пламени бьется под ней, будто укоряет. «Верно, — подумал Воронов. — Укоряет. И значит, к старику не надо — исповедаться».

Он засунул руки в карманы плаща и пошел, как обычно шагал из академии, — неторопливо, размеренно, и мысли потянулись другие, о ракете, о желтом язычке. А когда вошел в вестибюль метро, прислонился к стене и достал записную книжку.

Рядом стояла курносая девчушка с букетиком ландышей, всматривалась в толпу, наплывающую с эскалатора. Недоуменно глянула на Воронова и подвинулась чуть-чуть. Он заметил: подвинулась. Усмехнулся и продолжал писать, опершись локтем на выступ стены.

Кто-то подошел к девушке, и она исчезла среди торопящихся к платформам. Этого Воронов уже не видел. Латинские и греческие буквы ползли по листкам его блокнота, их сцепляли плюсы и минуты, кривые значки интегралов, и буквы покорно складывались в новые зависимости, такие далекие от людской спешки и суеты. «Так, так, — бормотал Воронов, удивляясь, как это все не приходило ему в голову раньше. — Так, именно так…»

Полковник Дроздовский стоял у окна и с удивлением разглядывал листву на деревьях. Она уже скрыла ветви, напиталась густой, почти летней зеленью. Когда он вот так же разглядывал деревья за окном? Вроде бы недавно. Но тогда ветки были голые, черно сквозили на сером московском снегу. И прохожие там, за решеткой ограды, шагали быстро, подняв воротники, а теперь прячутся в тень. «Стареешь, стареешь, — кольнул себя Дроздовский. — Весна проходит, а ты и не заметил». Он взялся привычно за дужку очков, чтобы снять, протереть, но раздумал, сунул руки в карманы, качнулся на носках. «С точки зрения психологии ничего удивительного. В мире есть более сильные раздражители, чем эти традиционные превращения в природе. Ими теперь все и определяется: мысли, интересы — все». И снова закачался на носках, размышляя.

Пожар на стенде был первым случаем, когда, как говорили в академии, Дроздовский споткнулся. Правда, сам он не считал инцидент провалом, чем-то порочащим и его, и кафедру, и все сделанное раньше. Когда вернулся из командировки, узнал о случившемся, стало досадно — только и всего. И стал думать, как снова наладить работу на стенде, как перевести кафедру на испытанные и наезженные рельсы.

Больше всего мешало отсутствие Реброва и не очень понятная история, связывающая начальника лаборатории с женой Воронова и с ним самим. Разговоры об этом ползли по кафедрам, от кабинета к кабинету, но всевозможные версии и догадки мало что добавляли к выяснению причин пожара, а главное, казалось, вывели из строя главную рабочую лошадку — Воронова. Такой общительный, полный энергии, он ходил теперь бледный и молчал. Дроздовский боялся, что в таком состоянии Воронов не только не закончит диссертацию к сроку, но вообще надолго откажется от нее.