Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Так и шел по лестнице, размышляя: что же мне все-таки делать?

К подъезду казармы подлетел евсеевский газик. Лацемидзе услужливо распахнул дверцу.

— Хорошо, что вы едете, товарищ лейтенант, очень посоветоваться надо. Выбрали, понимаете, редактором стенгазеты. А как ее выпускать? Никогда не делал. А товарищ лейтенант Дубинский слушать не хочет, говорит, я шофером тоже не сразу стал. — Лацемидзе громко рассмеялся. — Правда, заголовок для передовой уже имеется. Сам товарищ командир научил. Не специально, конечно, просто разговор у нас один был. Но я думаю, он не обидится. Знаете, как назову передовицу? «Ракеты смотрят в зенит»!

С минуту я еще стоял, глядя в землю. Мне вспомнился отчим, как он говорил: уступать можно только один раз, потому что второй — это уже не уступка, это ты уже ведешь себя по-другому, как смирившийся человек; теперь с тобой что угодно можно сделать.

Я обошел машину, взялся рукой за откинутую дверцу. И вдруг стало так ясно, так понятно, что суть сейчас не в том, поеду я или нет, суть в том, что, если поеду, то в первый и последний раз. В следующий ко мне явится сам Дробышев. И ни Бунчуков, ни Евсеев, даже сам генерал не смогут ничего изменить.

— Так, говоришь, в зенит? — спросил я у Лацемидзе устраиваясь на сиденье.

— Ага, товарищ лейтенант, в зенит, — довольно подтвердил шофер.

— А ты быстро умеешь ездить?

— Оля-ля! Еще как!

Машина рванулась и, отбрасывая назад дома и деревья понеслась по дороге. Лацемидзе вдруг запел по-грузински. Я не понимал, о чем он поет, но мне было хорошо.

1961

Стол в хате был небольшой, как раз по размеру зеленой карты-двухверстки. Дорохов расстелил карту, расправил ладонями и сидел неподвижно, уставясь на цветные линии, кружки и ромбы. В их расположении он открывал новые зависимости, не приходившие ему в голову час назад, когда он разрисовывал карту, слушая хрипловатый басок комбата.

За спиной, возле печи, возилась старуха — передвигала чугуны, что-то бормотала. Дорохов поначалу прислушивался, потом перестал. Но сохранилось ощущение необычности происходящего: оказывается, рядом с ним, с его военными заботами, могла исполнять свое извечное дело пожилая женщина в белом платке. Он косил глазом в правый угол карты и находил прямые буквы слова «Брянск»; до города оставалось не так уж много: восемьдесят — сто километров.

Войне шел третий месяц, а танковая бригада, в которую Дорохов попал еще в июне, только вступала на поля битвы. И эта карта, расстеленная на деревенском столе, была первой, на которую он, командир роты, нанес обстановку, отчетливо понимая, что синий цвет означает не какого-то противника вообще, как было всегда раньше, а настоящего врага.

Их долго продержали на формировке. С завода, куда за неделю до начала войны приехали получать новые танки, тридцатьчетверки, было приказано двигаться не к границе, а в обратную сторону, под Воронеж, и там потекла будто бы прошлая, довоенная жизнь — с занятиями, стрельбами, проверками матчасти, разве что и занятий и стрельб стало в два раза больше, и в подразделениях все перемешалось — не поймешь, где свои, а где из других частей или совсем новички.

На окраине городка нарыли препятствий, наставили укреплений, и целыми днями, вздымая пыль, танки утюжили землю. Дорохову удалось добиться, чтобы при нем остались все его старые механики-водители, но в виде платы за это ему приходилось проводить в поле целые дни, от восхода до заката, помогая обучать курсантов танковых училищ, которыми пополнили роты.

Когда отправят на фронт — не говорили. Дорохов каждое утро с затаенной надеждой глядел на комбата, ожидая, когда тот объявит: «Все, хватит». Знал, конечно, — решает не комбат, но от кого еще мог услышать такое? И вот они здесь, в брянских лесах, таких просторных, таких мирно-зеленых, что, не будь перед глазами карты с синими и красными линиями, с кружками и ромбами, впору считать, что и войны никакой нет. Вот и приказ начинается словом «двигаться» — снова марш, как и день назад, когда шли по булыжному большаку от станции после разгрузки.

Дорохов вздохнул и сложил карту; прошелся по скрипучим половицам, по светлым пятнам от низкого, заходящего солнца и взялся за скобу двери.

Хозяйка, заметив, что постоялец уходит, засуетилась:

— Куда ты? Я вот наварила… И солдат бы своих позвал.

Есть Дорохову не хотелось, да и не время, но уйти просто так, сразу он не мог. Вспомнилось: старуха рассказывала, что оба сына ее в армии, — наверное, все думает, как они там, сыты ли. Все матери так думают.

— Не беспокойтесь, хозяюшка, — сказал он. — Вернемся, тогда…

Старуха секунду молчала, потом сняла с полки каравай хлеба; протянула Дорохову и быстро перекрестила:

— Храни тебя царица небесная…

До танков было недалеко, они стояли по другую сторону улицы, под высокими березами, еще и накрытые для маскировки ветками с темной, уже увядшей листвой. Несколько бойцов, собравшись в кружок, курили. Дорохов протянул каравай:

— Возьмите, пригодится.

Танкисты следили за ним взглядами, пока он шел вдоль строя машин. Из люка выглянул белоголовый боец в распахнутом комбинезоне, он улыбался широко и безмятежно, и Дорохов, сам не зная почему, тоже улыбнулся в ответ. Теперь он чувствовал, что хмурая настороженность, почти тревога, которая охватила его там, в хате, отступила, ему хотелось двигаться и говорить.

Следующий танк был с номером «3», сержанта Кожина, он и сам стоял на броне, раздвинув жухлые ветки, и Дорохов, все еще не прогоняя улыбки, спросил:

— Как дела, командир? Готов?

Слово «командир» Дорохов подчеркнул специально, и Кожину, еще недавно значившемуся в списках механиком-водителем, это явно понравилось. Он затоптался смущенно, не зная, то ли спрыгнуть на землю, то ли остаться наверху, раз Дорохов идет мимо.

Угловатый, молчаливо-сосредоточенный, Кожин был из тех, кто пришел в роту еще перед войной; до призыва работал на большом заводе где-то на Урале, а еще раньше беспризорничал, кочевал по детским колониям. Поначалу в нем странно уживались исполнительность и беспричинное своеволие, и Дорохову пришлось повозиться, пока в характере Кожина не стала преобладать спокойная деловитость человека, определившего наконец свое место в жизни. Когда заново формировались экипажи, Дорохов предложил повысить Кожина в должности. «Воевавших командиров танков у нас все равно нет, — говорил он комбату. — А за этого я спокоен: из пушки стреляет — дай бог, если что случится с машиной — тоже будет на высоте». Комбат согласился. Механиком-водителем в экипаж Кожину дали молоденького курсанта Спицына. Длинный, худющий и нескладный с виду, он на удивление быстро научился водить машину так, что ему завидовали старослужащие. Вообще «курсачами» Дорохов был доволен, вот только как теперь покажут себя? Своих-то, старичков, он знал по учениям. Хоть и не война, а все-таки…