Владимир Жуков - Бронзовый ангел

В Риге, в училище, где тогда служил Ребров, проходила научно-техническая конференция. Народу съехалось много. Были тут и солидные доктора наук, и застенчивые инженеры из войск, и уверенные в себе офицеры из Москвы, из главных управлений. В перерывах между заседаниями все ходили по лабораториям и классам, где устроили выставку учебных пособий, созданных курсантами и преподавателями. Ребров, скучая, стоял возле своей установки — к нему не обращались. Он знал почему: такая штуковина не годилась для учебных занятий, да и пугала своей сложностью. Когда подошел Дроздовский, он насторожился, хотя ждать мог два-три общих вопроса — не больше. Но этот человек с умными глазами, спрятанными за выпуклые стекла очков, попросил описание и, присев на подоконник, принялся изучать его.

— Молодец! — неожиданно сказал полковник. — А вот эту схему вы откуда взяли?

— Ниоткуда, — сказал Ребров. — У меня на установку авторское свидетельство есть. Посчитали изобретением.

— А вы кем тут работаете?

— Преподаю.

— Хотите к нам в академию? Нам начальник лаборатории нужен, чтобы по этой части соображал. — Полковник ожидал ответа и оценивающе разглядывал Реброва; будто и видом ему нужен был именно такой, черноволосый, с острым подбородком и тоже острым, с горбинкой носом, с хваткими крепкими руками. — Ну, так как?

Ребров все не отвечал, дышал порывисто, волнуясь. Хотел ли он в академию? Вернуться в Москву, в родной город, получить возможность работать с размахом, как мечталось, защитить диссертацию? Не сказал, похоже, только счастливо выдохнул:

— Хочу.

На другой день его вызвал начальник училища, заявил, что ни за что не отпустит. Но Дроздовский оказался напористым. Из Москвы пришла телеграмма, подкрепленная солидной подписью, она повелевала откомандировать инженер-майора Реброва в распоряжение отдела кадров академии.

Хозяйка квартиры, у которой Ребров снимал комнату, всплеснула руками:

— Ой, охота вам уезжать? Рига чудесный город! И привыкла я к вам, как к родному. Четыре года все-таки.

Он только ухмыльнулся в ответ. Что она понимает в его делах? Открыл дверь к себе в комнату, прошелся по крашеному полу, встал у окна, ткнулся лбом в холодное стекло. Неужели целых четыре года прожил он здесь, на углу Слокас и Кулдигас? Вошел сюда таким же хмурым октябрьским днем. И с тех пор ничего не изменилось. Все так же внизу позванивает трамвай, та же вывеска у магазинчика напротив: «Сакниес» — «Овощи». Да и комната та же — нелепая, с тремя углами. Тяжелый резной шкаф, стол у окна и широкая деревянная кровать. Все чужое, хозяйкино. Только книги его. Они лежали стопками на подоконнике, на столе, кое-как, не по росту выстроенными рядами тянулись по самодельным полкам. Книги — вот все, что он нажил за это время. Да, еще машина…

Он почему-то вспомнил: Марта называла его бесприютным. Она говорила с акцентом и произносила это слово как будто мягко, ласково. Но он знал, что Марта не шутила. Она всегда была слишком серьезна, Марта Лидум. Иначе не было бы того прощания, похожего на ссору. Прощания, после которого они не смогут даже писать друг другу. И на что он ей дался? Начальника училища можно понять — ему нужен работник. А ей? Найдет, кого воспитывать.

Он достал сигарету, закурил, чувствуя, как подрагивает спичка в руке, и снова прильнул к стеклу. «Найдет… — подумал. — А что же раньше не нашла?»

Он впервые встретился с Мартой в яхт-клубе. Сосед с верхнего этажа, Валдманис, был инструктором парусного спорта, и он часто ходил с ним на Даугаву, хотя его нисколько не волновали ни качавшиеся у бона лакированные суденышки с тонкими иглами мачт, ни треугольники белевших над водой парусов. Просто нравилось, что сторож у калитки клуба не спрашивает пропуск, — как же, друг самого Валдманиса! — нравилось сидеть у воды и смотреть, как шумливые, задиристые гонщики красят днища своих яхт, как плещутся и взмывают чайки, как скользят по реке академические лодки-восьмерки, оставляя за кормой обрывки команд рулевых: «И-и-раз, и — раз!» Вот и в тот день он ничего не делал, ничего не ждал, ни о чем не думал. Лежал на мостках, положив голову на бухту пенькового троса, и пытался читать книжку, которую нашел в рундуке на яхте Валдманиса, — рассказы Конрада на английском языке. Он вынул книжку из рундука и удивился: год издания — 1925, год его рождения. Тридцать пять лет книге, а она будто вчера из магазина.

Заметил на берегу Валдманиса и хотел спросить, где тот достал новенького Конрада, но Валдманис не обратил внимания на его сигналы — кому-то кричал, глядя на реку. И он тоже посмотрел туда.

К мосткам, кренясь, летела красная яхта-олимпик. Над бортом, под круто поставленным парусом, он заметил женскую голову — соломенного цвета волосы — и загорелую руку, сжимавшую рогульку румпеля. О скулы яхты бился белый бурун. Показалось, олимпик сейчас ударится о мостки и разобьется. Но туго натянутый парус внезапно обмяк, заполоскал, вода у бортов заструилась спокойнее, и вскоре яхта, как мяч на излете, несильно ткнулась в сваи.

Доски мостков заходили, прогибаясь, лежать стало неудобно. Он закрыл книгу и встал. Валдманис что-то сказал о нем девушке. В латышской фразе было понятно только одно слово: «Ребров». Девушка, смеясь, повторила: «Ребров?» — и осторожно протянула руку. Произнесла свое имя: «Марта» — и, прищурясь, внимательно осмотрела его. Он тоже пристально взглянул на нее, удивляясь, как раньше не заприметил; ее босые ноги твердо стояли на ярко-желтых от солнца досках, и от них тянулись ровные длинные тени.

Валдманис что-то говорил, переходя с русского языка на латышский, а он стоял и молчал. Сколько это длилось, он не мог бы сказать, только вдруг ощутил, что горят уши, и подумал, что хватит, не надо так смотреть. Марта потом часто вспоминала: «Ты прямо съел меня глазами. Хотел забрать себе все и никому ничего не оставить».

В тот день он провожал ее домой. Они стояли на задней открытой площадке трамвая — такие трамваи, наверное, сохранились только в Риге — и смотрели, как рельсы извилисто убегают по брусчатке назад, к Даугаве. Он уже знал, что Марта инженер; ей нравилось, что они коллеги, и она все повторяла: «Я тоже инженер». Правда, уже успела защитить диссертацию, работала в НИИ. То ли щеки у нее обгорели в тот длинный жаркий воскресный день, то ли впрямь была увлечена своим делом — прямо цвела, когда говорила об институтских исследованиях, о том, что ей надо ехать на завод, проверять, как работают какие-то окислительные колонны. Она говорила про свою химию и когда они сошли с трамвая, и когда медленно брели в вечерней толпе — до самого подъезда мрачного дома на улице Вальню, узкой, сплюснутой стенами высоких зданий и от этого казавшейся необыкновенно глубокой, сужавшейся к небу. А потом вдруг замолчала, посмотрела в сторону, будто на что-то решаясь, и предложила зайти к ней, выпить на прощание «по единственной чашке кофе». «По одной», — поправил он.