Владимир Жуков - Бронзовый ангел

— Так ведь факты есть, в том-то и дело, — сказал Полухин негромко, словно извиняясь. — Иначе мы бы вас и не вызывали. — Он снова завертел карандаш. — Как вы, например, объясните, что добиваетесь получения квартиры, хотя прописаны на площади родителей жены — и достаточной на четверых площади. Это совпадает с тем, что здесь говорится. — Полухин указал на анонимку.

Воронов нервно теребил полу кителя. Он чувствовал, что уже вконец разнервничался. Сразили эти «достаточные на четверых» квадратные метры. Значит, перед тем как его сюда вызвать, Полухин изучал личное дело. Под определенным углом зрения изучал. И оказалось, что площадь родителей жены — улика против него, будто он действительно виноват, что живет в их квартире. И вообще, виноват в том, что кто-то написал про него анонимку, в которой Полухину и Букрееву надо разбираться.

Он начал говорить, и голос его срывался. Со стороны казалось, что он вот-вот заплачет.

— Я ничего не добиваюсь, товарищ полковник. Просто, когда составляли на кафедре списки по жилищным делам, я сказал, что бесквартирный. Квартира-то, верно, не моя — тестя.

— Вас в список записали?

— Я решил — пусть запишут. Думал, когда удовлетворят нуждающихся, дадут и мне. Думал, что я — взрослый человек — имею право на ключ от собственной квартиры. Когда всех, конечно, удовлетворят…

Он умолк, и стали слышны шаги проходящих по коридору, комариное жужжание мотора где-то наверху в лаборатории. Полухин выдвинул и снова задвинул ящик стола, вопросительно посмотрел на Букреева. Тот впервые за все время разговора переменил положение — опустил руку, которой задумчиво подпирал голову.

— Ты напрасно волнуешься, Дмитрий Васильевич, — сказал он. — Вот, видишь, как все оказывается на самом деле. А могли думать совсем по-другому.

— Кто мог? — сказал Воронов, — И зачем же думать по-другому? Куда проще думать обо всем в прямом смысле.

— Опять… обостряешь.

— Да, вы как-то все своеобразно понимаете, — усмехнувшись, поддержал Букреева Полухин. — Мы же хотим как лучше.

— Так порвите эту бумажку, — сказал Воронов и с вызовом посмотрел на Полухина.

— Порвите! — усмехнулся Полухин. — Это легче всего. Но так мы ничего не выясним.

Снова наступило молчание. Воронов смотрел остановившимися глазами на ботинок Букреева и гадал, что же делать. Ему вдруг стала до обидного ясна двусмысленность его положения. Ведь, в сущности, никаких фактов, подтверждающих содержание анонимки, у Полухина и Букреева нет. Достаточно ему, Воронову, сказать, что все неправда, и делу конец. Вера ему такая же, как и анонимщику, — пятьдесят процентов, орел — решка. Но с другой стороны, вопрос сейчас встал так, что он должен подробно рассказать о себе, своей жизни там, за стенами академии. Но как расскажешь про Ордина, про то, что давно чувствуешь под внешним благополучием отношений с Ниной какую-то недосказанность, нечестность. И даже если бы все было хорошо, надо ли исповедоваться в своих семейных делах? Это все равно что выйти на площадь и выворачивать карманы: смотрите, все смотрите. Он поднял усталые, покрасневшие глаза на Полухина. Тот словно ожидал этого взгляда.

— А вот недавно товарищ Букреев видел вашу жену с Ребровым.

Воронов вскочил с кресла:

— Ну и что, товарищ полковник! Ну зачем вам это? Я плохо работаю? Накажите меня, понизьте в должности, разжалуйте, а жена моя тут ни при чем. Она не работает в академии.

— Вы, однако, забываетесь, товарищ Воронов. Сядьте. Я вам задаю не праздные вопросы. Моральный облик офицера, особенно в настоящее время…

— Она не офицер, моя жена, — зло повторил Воронов и сел. — Она художница.

— Вот видите — художница. А у них, у художников, знаете как?

Воронов схватился за щеку, как будто его только что оскорбительно и больно ударили. Букреев, чувствуя неловкость из-за последних слов Полухина, быстро заговорил:

— Тут дело ясное, товарищ полковник. Воронов мне объяснял, что его жена решила написать для выставки портрет офицера. А когда была у нас на вечере, познакомилась с Ребровым. Он ей показался подходящей моделью. Теперь она и пишет его портрет. Кстати, не одна, там несколько художников. Видимо, они однажды вместе возвращались из мастерской, и я их встретил. — Он помолчал и добавил: — Вот, собственно, и все.

Полухин встал. Лицо его было серым и сердитым.

— Кончим с этим. — Он взял со стола анонимку и рывком разорвал ее пополам. Поднял взгляд, увидел устремленные на него взоры Воронова и Букреева и еще раз полоснул пополам письмо. — Так будет лучше. Вы свободны.

Букреев и Воронов вышли из кабинета. Некоторое время они молча шагали по коридору. Букреев сказал:

— Ты только не переживай, Дмитрий Васильевич.

— А что, за меня Полухин переживать будет?

— Ты зря на него, ему тоже несладко.

— Ему-то отчего?

— На факультете анонимка. Ему и отвечать.

— За что, перед кем?

— Найдется. Непорядок это.

— Что ж он виновного не ищет? Или подозревают, что я сам про себя эту галиматью сочинил?

— Но кто? На факультете все пишущие машинки проверяли. Везде шрифт другой.

Воронов пристально посмотрел на Букреева.

— А может, это агенты иностранной державы подбросили?

— Что выдумываешь! — Букрееву стало не по себе от необычного, остекленевшего взгляда Воронова. Он торопливо проговорил: — Ты пойми, против тебя ничего нет. Просто Полухин думал, что ты о себе подробно расскажешь и, может, недруг твой в разговоре выявится, ну, кто в состоянии клевету написать.

— А вдруг это не клевета? Вдруг у меня на стороне и детишки есть? — Воронов истерически рассмеялся. — Знаешь… тянутся холодными ручонками и просят кушать.

— Полно тебе! — Букреев махнул рукой и пошел прямо по коридору.

Воронов смотрел ему вслед и не отвечал на приветствия проходивших мимо слушателей. Вот тогда его и окликнул Ребров. Он держал в руках отвертку и кусок провода. Настроение у Реброва было отличное — так легко он шел навстречу. Воронов вдруг обмяк, сгорбился, на лице вместо недавней саркастической усмешки проглянула почти болезненная слабость.

— Когда завтра на стенд, Дмитрий Васильевич? — весело спросил Ребров. — С утра?

«А вдруг это он написал? — подумал Воронов. — Стоит как ни в чем не бывало. Вот человек».

— Завтра не поедем, — сказал и изобразил на лице сосредоточенность. — У меня не все готово. Послезавтра продолжим.

— Послезавтра так послезавтра. Но у меня, между прочим, уже все готово. — Ребров усмехнулся и пошел, помахивая проводом.

А Воронов, словно опаздывая куда-то, побежал вниз, потом поднялся по лестнице наверх, и все шел, шел по коридорам, пока не оказался в библиотеке.

Сидя у окна и перебирая события последних месяцев, он испытывал непонятное чувство вины. Откуда оно шло? Оттого, что не смог как надо защитить себя у Полухина? Или оттого, что до сих пор не поговорил с Ниной? И самое неприятное — он знал, что в его жизнь прочно вошла тревога, она будет сопровождать его теперь на каждом шагу. Показалось даже, что все до сих пор случившееся — только начало каких-то больших событий, а вот каких — поди угадай. Ему вдруг подумалось, что Полухин не выбросил анонимное письмо, а таким, разорванным на четыре части, убрал в стол, на всякий случай. Еще подумалось, что остались от прежнего времени способы мучить и сбивать с толку людей. И какие простые при всей их эффективности способы: написал — и в конверт, в почтовый ящик. Можно даже доплатным. Разбирайтесь, голубчики, выматывайте друг другу душу. Анонимка — непорядок, пятно на моральном облике. А научных рецептов, как выводить такие пятна, нет. Кто как умеет. Полухин — так, Букреев — иначе.