Максим Горецкий - Тихое течение

— А где же наш Хомочка? — спросил вдруг кто-то из парней.

Хомка как в воду канул... Куда же он исчез? Поднявшись с земли и слегка стряхнув с себя пыль, он сразу же побежал искать Ганутку... Сердце его екнуло: девушка сидела позади будки с одним городчанским парнем, братом того буяна, который перевернул будку. Хомка задержался, чтобы не попасть им на глаза, и тут увидел, что Ганутка смеется. Хомка прижался к стене, насторожился. «Бат­рак,— услышал он насмешливый голос парня,— форсит в чужих сапогах и дырявой шляпе...» Руки Хомки обмякли.

Ему неудержимо хотелось броситься на врага, он бы и бросился, не будь здесь Ганутки. Но и она хороша!.. Однако очень скоро чувство острого гнева сменили по­давленность, отчаяние, злость ко всему на свете,— как бывало у его деда и у отца, несчастных пропойц. Ему все стало безразлично, словно он это не он, а кто-то другой. Не он радовался сегодня утром жизни. Другой кто-то, не он,— а если он, то не вчера вечером, а давным-давно, в затуманенной временем дали,— сидел на стерне, скородив рожь... Как сон промелькнуло это воспоминание, про­мелькнуло с болью, с какой-то тяжестью. Конечно, это он сидел вчера вечером на пашне, отдыхая в червонном золоте заката... Смаковал сало с остывшим блином, радовался, разглядывая ровные следы от бороны...

Да, на славу поработал!.. Вчера он был счастлив, доволен жизнью пахаря, ведь в этом и была правда жизни... Все его мысли вчера были заполнены только лугвеневской ярмар­кой, погулять на которой за свой труд — он имел полное право... Кто же его подменил, кто сделал другим, отняв радость и спокойствие, изгадил, замарал? Ради чего теперь жить? Осталось одно — умереть! Но и мысль о смерти про­шла так же незаметно... Весь свет ничего не стоит, будь он проклят!..

Ребята наконец нашли Хомку, притащили, напоили ка­кой-то бурдой — мешаниной из водки, пива и ситро. И все смеялись, хохотали... А потом, взявшись под руки, а кто с девчатами в обнимку, пошли с песнями, дурачась и хохоча на всю улицу, в свое Асмолово.

Хомку волок Петрок — и всю дорогу подшучивал над первой Хомкиной ярмаркой, над первыми его ухаживаниями за девушкой, даже над оторванным каблуком. Он вытащил этот каблук из Хомкиного кармана, кинул далеко вперед, опустился на четвереньки и велел Хомке следовать его примеру: вдвоем они ползли раком по траве, мяукая по-кошачьи. Подползая к тому месту, где шмякнулся каблук, и найдя его, Петрок снова кидал, и снова они, пьяные, прикидывались котами...

Хомке было все равно. На него нашло тупое, тяжелое одурение, прижало, придавило его.

Он подчинялся Петроку, шел, полз, смеялся, орал и пел, и хотел плакать... И тем же тупым удивлением начинал мало-помалу замечать, что дневной духоты уже нет, что в воздухе разливается приятная вечерняя прохлада и вместе с сумерками на землю опускается ночь...

ПОРОГИ

Выйшлі роднай вёскі дзеці

Паміраць на белым свеце

Рассяваць па свеце косці

Праз кагосьці, за кагосьці.

Засталіся нівы, сёлы

На той сум-жаль невясёлы

Засталіся, ой, сіроты

3 горкім горам, з адзінотай.

Янка Купала

I

Война застигла неожиданно: кого в поле, кого на сенокосе,— и откликнулись на страшную весть как-то легкомысленно, даже весело. Запасники побросали косы, весь вечер пили, ели, как в большой праздник, говорили много, лишь бы говорить, но на всем этом лежал отпечаток какой-то непонятной болезненности, словно всех вдруг охватила лихорадка.

А рано утром по дорогам потянулись на сборный пункт в город или уж очень крикливые, или вовсе пораженные немотой фурманки с мужьями и женами, с братьями и сестрами, с отцами и сыновьями.

Так началась та страшная война, и у всех была тогда одна радость: как пишут, война будет короткая, окончится, может, даже до зимы.

Но вот наступила уж и зима, шли бесконечные наборы рекрутов, и запасных, и ратников за очередные годы, пришла весна, новое лето, а конца этому ужасу, казалось, не будет...

Людей стало меньше, девчата загрустили без парней и ярмарочного веселья, старики становились все более раздражительными и сдерживали себя через силу, словно в ожи­дании исповеди перед великим постом.

В хатах царили печаль, уныние. Затянувшаяся, безнадежная война нависла над всеми, словно туча, под серым покровом которой недоставало давешнего солнышка, недоставало его веселых лучей.

Не могло помочь вынужденное благочестие дедов и бабок. В церкви было пусто на правой, мужской стороне и более чем грустно на левой, девичьей. Девушкам теперь и не хотелось туда ходить: что ни праздник, то все молебны; за здравие отправляют, а все чаще и чаще — панихиды. Девчата с удовольствием стали ходить в волость и на почту, где можно было хоть что-нибудь услышать о своих близких и знакомых.

Девчата носились теперь с письмами, будто все вдруг стали грамотными... Но новости приходили каждый раз все горше, все печальнее: городчанина Хведоса, который когда-то повалил Малкин лоток, убило где-то бомбой с аэроплана; Петроку посчастливилось — попал здоровый в плен (по этому поводу Авдулю стали дразнить вековухой); о многих парнях месяцами не имели никаких весточек,— скорее всего, они уже были убиты.

Всю работу по хозяйству теперь выполнял Хомка, вы­полнял старательно: за себя, за Петрока, за старика. Как у старика забрали единственного сына, он махнул на все рукой, о хозяйстве не заботился, во всем доверившись батраку. И Хомка чувствовал, что обязан присматривать за всем, как за своим.

До Хомкиного срока оставалось еще два года. Но однажды вечером к хозяину пришел встревоженный, по­худевший отец и сказал, что Хомку тоже записали.

Все в один голос нарекали на порядки в волости: как можно так ошибиться и записать парня на два набора рань­ше?! Советовали Юрке самому сходить в волость.

— Еще чего! Должны сами осмотреться. Для чего их учили? — вздыхал Юрка, тянул-тянул, а все же собралея и пошел.

— Как же так, господин писарь,— просительно загово­рил он с не свойственной для него мягкостью,— все ведь знают, когда родился мой сын Хома...

— Ах, что мне до всех! — отмахивался от него, как от мухи, лысый писарь.— Ну где ты был раньше? Батюшка по­метил под тысяча восемьсот девяносто шестым годом,— я в этом виноват, что ли? Нужно было сказать! Никак со списками не управлюсь, черт в них скорее разберется... Отвяжитесь от меня, ради бога, оставьте в покое мою бедную голову! Не лезьте в канцелярию, ждите в прием­ной! — кричал он мужикам и бабам.

Когда Хомка покидал хозяина, чтобы провести два дня у отца, старик прощался с ним не хуже, чем отправлял когда-то своего Петрока. Он то и дело нагибался к подолу длинной рубахи утирать слезы. Дал Хомке серебряный рубль. Поцеловал и молча поплелся на гумно перетряхивать солому. Безголовая мелкота подкараулила деда, вы­смотрела, что он там бранится неизвестно с кем, кричит на кого-то, бьет метлой соху,— и помчалась с гумна по домам рассказывать всем смешную новость: дед-то в дет­ство впал! Но матери не подхватили эту новость, наоборот, пригрозили ремешком, а сами, невеселые, молчали.