Максим Горецкий - Тихое течение

Жарко стало раньше, чем предполагал сам полковник. Новоиспеченные воины еще не осмотрелись в окопах и блиндажах, еще не запомнило начальство их имен. Одного лишь Шпака приметил фельдфебель, обратив внимание на его маленький рост.

— Ты что, из хохлов? — спросил он.

- Не,— слабым голосом ответил Хомка, почувство­вав что-то родственное в вопросе начальника, но тут же получил нагоняй от взводного. «Никак нет!» — нужно отве­чать и не забывать воинской науки. Хомка хотел было добавить: «Могилевский»,— но начальство уже оставило его в покое.

Он залез в низкую, тесную землянку, притулился в углу, прямо на земле, и, отдыхая, с удовлетворением подумал: «Говорили, будет плохо... А тут ровно под овином: тепло, уютно, ни тебе ветра, ни дождя...»

Он задремал, но, несмотря на усталость во всем теле, долго не мог уснуть.

Бесконечной, вызывающей душевную боль чередой за­шевелились то ли воспоминания, то ли сновидения...

***

Зима. Скоро рассвет.

Дома собираются резать овцу...

С лучиной, прикрытой, чтобы не гасил ветер, не то гарнцем, не то кринкой идут через двор к сенному сараю. Тем­но... В хлеву корова стоя жует жвачку. Овцы лежат гуртом у стены. Одна грызет соломинку, торопливо вбирая ее смешными губами. Повернула голову на свет. Глаза сверкают, что у кота в темноте, будто горит в них багрово­красный свет. Ну, пора! Теперь нужно широко развести руки и хватать за бока, за шерсть... Разбегаются. Хватай же! Поймали!.. Бьется, вырывается из рук. Ведут, зажав шею между ногами. Догадывается ли она, что ведут на смерть? В хате овца жалобно стучит копытцами по полу, блеет. Дети просыпаются. Им любопытно поглядеть, но на них кричат, и они лезут на печь, откуда можно, лежа в тепле, видеть, как будут резать. Нож наточен. Мать подставляет под шею корытце. «Бери за передние ноги!» — тревожно говорит отец. Повернул овце голову круто назад... Хомка на печи тоже отвернулся: теперь смотреть нельзя... И вот уже трепещет зарезанная отцом овца. Слабее, слабее... еле-еле... Освежевали. Голова с глубоким надрезом на шее отвалилась, ноги коченеют, вытянулись. Отец стоит над ней с засученными рукавами и испачканным кровью ножом. И пальцы его в крови — как душегуб какой, даже насупился и сопит носом.

Поднял ногу на копытце, надрезал шкуру колечком — как дети надрезают кору на лозе, когда снимают свисток. И другую ногу, и остальные. Потом завернул на ногах кожицу. Мясо белое... Между задними ногами просунул палку под сухожилия, привязал к ней веревку, перекинул через перекладину под потолком и тянет. Подтянули овцу высоко, а головой вниз. Еще подняли, опустили ниже, чтобы сподручней было обдирать. Привязали. Голова болтается и кровавит. Отец подвязался материным фартуком и разрезает шкуру по брюху — от шеи до хвоста. Подсовывает между шкурой и мясом сперва ножик, потом пальцы, наконец, всю ладонь. Шкура все больше отделяется, как отделяется от дерева напитавшаяся соком кора весной. Смешной становится ободранная овца...

Но ведь еще нужно потрошить... И мать подставляет корыто...

«Эх, ягниться должна была!» — сокрушенно вздыхает отец. «Как же это мы просчитались?» — удивляется мать. Отец извлекает и осторожно-осторожно кладет на землю вместе с каким-то пузырем двух скользких ягнят. У них черная, красивая, как господские воротники, короткая курчавая шерсть. И большие, уже довольно крупные головки. Ягнят осматривают, и отец говорит: «Бараны... не жалко!»

***

— Что же это вы, братцы, разлеглись тут, что бара­ны? Жизни не жалко, что ли? — испуганно орет взводный, будя и выгоняя всех из землянки.— В гости пришли?! А ну, живо в окопы... Немец наступает!..

Был уже вечер, быстро темнело.

Где-то сбоку застучали пулеметы, и начали бухать пушки.

В воздухе загудело; первый снаряд, все заглушая страш­ным треском, разорвался в проволочных заграждениях, раскидав далеко вокруг комья земли.

Сердце Хомки затрепетало. Он бессознательно присел, прижался к амбразуре. «Ничего, братки, ничего! — ка­ким-то прерывистым голосом сказал ротный.— Отобьем атаку, не бойтесь, даст бог, привыкнете... Ничего, ни­чего!..» — «Тебе ничего! — проворчал чернобородый туляк, когда ротный отошел.— Ничего! У тебя, может, имение в России, а у меня — что? Голодная баба да пятеро малых детей». Никто не поддержал туляка, никто не осудил, а взводный — тот даже не рассердился, лишь промолвил: «Ну и брешешь, не знаючи. Наш ротный сам из мужиков». Кто-то заметил: «После войны земли нарежут».— «На­режут! Три аршина! А кому, может, и сегодня»,— не унимался туляк, ослабляя внимание к страшной канонаде.

Еще несколько снарядов, один за другим, разорвались вблизи окопов. Хомка отпрянул в уголок и перекрестился дрожащей рукой. Его всего трясло. Ожидание действовало угнетающе.

Еще снаряд. Глухой гул. И на миг все вдруг смолкло. «Мимо! Мимо!» — стучит в ушах. Орудийный взрыв склонил березы к земле, они качнулись, задрожали; земля ушла из-под ног, в окоп посыпалось, руки, ноги безвольно болтают­ся, потом вдруг словно онемели. Хомка сжался, укрылся за бруствером, но что-то больно толкнуло его в живот. «Что это?» — в испуге подумал он. Его прошиб пот, все члены оцепенели, захотелось пить. Перед глазами про­мелькнул образ матери, Ганутка, вильнула хвостом Куцая. Его отбросило к сугробу. Провалился по пояс в снег... глубже... А разъяренный городчанин все швыряет и швы­ряет в него тугими снежками. «За что? — сквозь слезы итак тихо, что самого себя не слышит, спрашивает Хомка.—. За что?» Шепчет он все тише и тише. Острая обида, отчая­ние терзают сердце.

Страх обуял хлопчика. Он уже не может справиться с ним и падает в бездну все глубже и глубже. Где-то вы­соко-высоко — кто знает, как высоко! — кричит с обрыва фельдфебель: «Носилки!»

И — тишина. Все смолкло. Нигде не звука.

— Зачем тут носилки? — говорит ротный.— Он убит. Подбирайте только раненых!

В черной мгле сверкают, искрятся острые иголки, ста­новятся тупыми, исчезают, сливаются в ничто...

Перевод Агея Гатова.

Вторую часть главы "Горькая премудрость", текст которой не был известен А. Гатову, перевел Борис Бурьян.