Илья Девин - Трава-мурава

Дом же, у которого наконец остановился Егор, в первую минуту поразил Аню своим запущенным видом. Хотя он и большой был, но старый, под соломенной крышей, с маленькими окошками, которые глядели как будто вприщурку, с какой-то вроде обидой, и в тусклых от пыли стеклах мутно отблескивало солнце.

— Эй, Цямка! — начальственно крикнул Егор. — Где ты там, выходи сюда!

Кольцо на двери брякнуло, и на пороге показалась маленькая узкоплечая старушка в черно-синей нуле [5] Нула́ — простого покроя платье из ситца. с заплатками на рукавах, в белом платке, из-под которого с каким-то смешным изумлением глядели белесые глазки.

— Принимай квартиранта! — распорядился Егор. — Показывай помещение.

— Проходите, глядите, — тихо сказала старушка.

Егор, а за ним и Аня вошли в сени. Тут было тесно от кадушек, ларей, корзин, да и темно так, что когда из-под корыта выскочила кошка, глаза у нее светились зеленым злым огнем.

— Цыть! — крикнул Егор.

Кошка шарахнулась в открытую дверь.

Изба Цямкаихи состояла из двух половин. Направо от сеней, окнами на улицу, была горница, как сама старуха назвала. Тут она жила. Здесь было чисто, просторно. Ане горница показалась даже пустой, потому что кроме печки, стола в углу да лавок под окнами, лавок широких и крепких, на которых можно было бы спать, ничего тут и не было.

Зато в другой половине чего только не было: и сундуки, и ступы, и корыто большое, и корытца маленькие, и грабли, и косы, и рассохшиеся кадушки!.. К тому же маленькие окна, выходящие куда-то во двор, густо заросли почти до самого верху крапивой, и полумрак здесь казался таким слежавшимся, таким древним, как древне и непонятно Ане было все, и эти странные вещи. Да и огромная русская печка глядела закопченным челом так сердито, будто хотела сказать, чтобы люди поскорей ушли отсюда и не мешали ей спать.

«Где же тут жить?! — с недоумением и возмущением думала Аня. — Где тут можно работать?!» И первым ее желанием было сейчас же пойти обратно в сельсовет и сказать этому надменному чинуше-председателю, что он издевается не только над ней, молодым специалистом но и над всеми жителями села — разве ей нужен медпункт?

А Егор между тем распоряжался строгим и властным тоном: весь этот хлам убрать, пол выскоблить, печку побелить — здесь будет медпункт!

— Лучше места у нас и не найти, дочка! — радостно приговаривал Егор. — Вот какая умная голова у Ивана Филипповича, — веди, говорит, к Цямкаихе!

— Правда, правда! — поддакивала сама старушка, и все ее морщинистое личико в белом платочке так и светилось. — Только бы дровишек Иван Филиппович не забыл…

— Будут дрова, как не будут! — заверил Егор.

И эта радость двух стариков была непонятна Ане: чему они радуются? Неужели они не знают, что такое медицина и как все должно быть чисто?!

Но то, как ласково поглядывала на нее старушка, каким добрым, счастливым выражением светилось все ее лицо и как она заботливо суетилась вокруг Ани, заглядывала ей в глаза, все это было приятно Ане, и если бы не эти сундуки и корыта, если бы не эта грязь и пыль на полу и по стенам!..

— Как вас зовут, бабушка? — спросила она.

Старушка заморгала, словно собираясь заплакать, но вдруг улыбнулась так чудесно, что невольно улыбнулась и Аня в ответ.

— Как зовут… — сказала старушка и в улыбке поджала мягкие запавшие губы. — Цямкаихой и зовут.

— Да ведь это, наверное, прозвище, а не имя?

— Ну, ну, прозвище, — живо согласилась Цямкаиха с лукавой улыбкой, мелькнувшей в ее светлых глазках. — Сколько живу, все так и зовут меня — Цямкаиха!

Свое прозвище произнесла она с заметным удовольствием.

— Так ведь имя есть, бабушка! — настаивала Аня, сама поддаваясь доброй веселости старушки.

— Да ведь когда-то было, доченька! Вот когда девушкой еще была, звали меня Аней.

— Аней! — воскликнула Аня. — Значит, мы тезки с тобой, бабушка!..

— Ну вот, — спокойно сказала Цямкаиха, — и будем мы жить с тобой, две Ани, а Егор нам дров привезет, и будет у нас тепло.

И этому спокойному бабкиному решению Аня подчинилась с удивившей ее легкостью, словно и не она пять минут назад была подавлена запустением и грязью в избе, а кто-то другой.

— А в доме-то я все приберу, все приберу, ты не беспокойся, — продолжала Цямкаиха ласково и напевно, словно для ребенка. — Все помою, чисто у нас будет.

Так определилось Анино жительство в большом селе Урань.

В тот же день сходила она и в районный городок Сенгеляй за пять километров, который, впрочем, мало чем отличался от Урани, и только большой кирпичный дом райисполкома, где помещался и райздравотдел, говорил о том, что это не обычное село. В райздравотделе Ане велели составить список необходимых медикаментов и всего прочего, что требовалось для вновь открывающегося медпункта, но тут же и предупредили, чтобы не портила зря бумагу: «А то напишут целые портянки, просят как на целую больницу, а давать-то все равно нечего, будто не знают, что война была». То, что ей выдали в аптечном складе, она принесла в Урань в одном легком свертке. А остальное, сказали, «по мере поступления».

Но странное дело — эта скудость уже не огорчала Аню. Отчего-то не могла она ни на минуту забыть Цямкаиху, ее лицо, ее глаза, в которых светилась лукавая добрая улыбка и ласка, слышался ей и голос старушки, так что когда она шла обратно под жарким солнцем, а впереди, в солнечном мареве, маячил купол ураньской церкви, то ей казалось, что живет она здесь уже давным-давно, что вот сейчас, когда она идет, ее ждут в селе и думают о ней.

Цямкаиха скоблила ножом стол, и те доски столешницы, которые были уже выскоблены, светились чистой, теплой желтизной.

— Фана мой делал еще, — сказала Цямкаиха тихо, вроде бы сама себе. И добавила: — Царство ему небесное. — И быстро перекрестилась сухой тонкой рукой.

— Сын твой, что ли, бабушка? — спросила Аня. Она мыла окна и радовалась, что старуха сама предложила под медпункт горницу, и теперь, когда они разговаривали, то больше думала о том, как тут она все устроит, где поставит кушетку, где шкаф с инструментом, где ящички с медикаментами — такие, как в аптеке. В мыслях Ани было только это, а то, что она говорила, спрашивала и отвечала старухе и что говорила сама старуха, казалось Ане чем-то необязательным. Поэтому и веселый тон ее вопросов мог показаться странным и неуместным, однако сама Цямкаиха не обращала на это внимания — она жила своей жизнью, своей памятью. И теперь, когда она скоблила стол, который сделал ее муж Фана, в ее воспоминании не было печали.

— Нет, — ответила она Ане, — это муж мой, так его звали, а прозвище у него было Цямкай, и вот меня по нему люди окрестили. Сначала вроди не понравилось мне — Цямкаиха, а пожила — привыкла. Теперь и ребятишки так меня зовут.