Илья Девин - Трава-мурава

— Вот, Иван Иванович, пришел я, — сказал он.

— Хорошо, что пришел. А то давно тебя здесь не видели, — ответил Сатин.

— Да как же я мог прийти! Ты думаешь, я не слышал, что тут говорил про меня Лепендин? Все слышал, не глухой. Я и клеветник, я и доносчик… Все мне известно!.. А у кого после таких слов хватит совести и смелости прийти к нему и рука об руку работать с ним? У кого? А за что? Что я ему сделал плохого?

— Да нет, он даже про тебя и не вспоминал, — спокойно сказал Сатин.

Аверяскин обежал глазами присутствующих, но не встретил ни одного участливого взгляда.

— Ну, так что скажешь? — спросил Сатин.

— Вот, пришел работу просить… Я работы не боюсь…

— А какую бы ты хотел работу?

— Какую дадите, такую и буду делать, — покорно сказал Аверяскин и склонил голову.

— Вот это разговор! — Сатин записал что-то на бумаге, а потом спросил сидевшую за другим столом Иваниху:

— У тебя, Федосья Макаровна, не хватает людей на вывозке навоза. Возьмешь товарища Аверяскина?

Помолчала Иваниха.

— Ладно, возьму, — нехотя согласилась она.

— Ну вот и договорились, — сказал Сатин и поглядел на Аверяскина. Тот сидел все так же с опущенной головой.

И, может быть, тут-то и дрогнуло сердце Ивана Ивановича? Он сказал:

— Впрочем, Федосья Макаровна, я тебе пока не отдам Ивана Филипповича.

Аверяскин вздрогнул и поднял голову Глаза его блестели в радостной надежде благодарно и преданно.

— Я со Щетихиным договорился насчет кровельного железа на медпункт, так надо бы съездить… — медленно сказал Сатин.

Конечно, эта работа для начала была более достойна Аверяскина, и, не дожидаясь еще окончательных слов Сатина, он согласно закивал головой.

— Ну вот и поезжай, — улыбнувшись, сказал Сатин. — А запряги Вымпела, он хорошо тянет, — добавил он вслед Аверяскину.

Накануне Октябрьского праздника в Урани засветились электрические лампочки.

По пути на работу Пивкин не стерпел и завернул к Захарычу.

Посреди пустой избы с матицы свисала на шнуре электрическая лампочка.

— Ну как, горит? — радостно спросил Пивкин.

— Горит, — ответил Захарыч и щелкнул выключателем. Лампа загорелась. Бревенчатые стены облило белым светом. Радугой засверкали в углу красочные плакаты.

— То-то!..

Радости Пивкина не было предела. Он возбужденно ходил по комнате.

— Горит ведь, а?

— Горит, — подтверждал Захарыч.

— А знаешь, почему горит?

— Знаю, — ответил Захарыч.

— Ну, коли ты такой шустрый, скажи — почему?

— Это электричество.

— А что такое электричество?

— Это долго объяснять.

— А-а, долго!.. То-то! Ну, пошли скорее!..

— Да куда торопиться? Еще рано.

— Пойдем, пойдем!

По пути к сельсовету они заходили в каждую избу.

— Горит? — спрашивал Пивкин хозяев и сам щелкал выключателем, проверяя.

— Горит, — отвечали ему. — Хорошо горит, ярко.

На площади перед сельсоветом был установлен громкоговоритель. Пивкин включил его, и над селом полилась бравурная музыка.

— Вот так, — сказал Пивкин серьезно. — Это другое дело. Флаги у нас есть, Захарыч?

Флаги стояли за печкой. Когда Пивкин приколотил флаг к углу сельсовета, осенний мокрый ветер хлопнул полотнищем, выбивая пыль.

— Вот так, — сказал Пивкин. Тут подошел Егор, и Пивкин сказал ему:

— С наступающим праздником.

Варакай — обращение младших к старшим по возрасту женщинам; акай — тетя.

Сазорняй — сестренка, обращение старшей женщины к младшей.

Алдакай — тетя Алда.

Покры — гадальные кости.

Нула́ — простого покроя платье из ситца.

Перевод песни Вл. Залещука.

Юрхта — родовое место, жилище рода.

Пешкс — устройство для мочки конопли в снопах. Снопы укладываются возом — вершок к вершку, затягиваются с помощью жердей снизу и сверху веревками. Пешкс пригнетается сверху камнями, пластинами дерна и погружается в воду полностью, а через определенное время всю связку освобождают от гнета, снопы вытаскивают на сушу и вдоль берега ставят в копны. (Примеч. авт.)

Калдаз — постройки во дворе для скота, для сена, для дров.

Шянявкст — поджарка, жареное мясо.