Илья Девин - Трава-мурава

Но о каком — каком деле намекает ему Пивкин? Однако сколько Пресняков ни думал, ничего не мог дельного предположить. Лекция о международном положении? Лекция о пользе агротехнических знаний? О культуре земледелия?.. Нет, все это несерьезно, да и не ко времени, как полагал Пресняков. Вот осенью, когда обмолот позади, или зимой — тогда можно этими лекциями заниматься.

Но что же в таком случае за дело у «живого мужика» Пивкина к нему, Преснякову, человеку в Урани, можно сказать, постороннему?

Конечно, очень просто пойти в сельсовет и сказать: «Давай, Михаил Семенович, выкладывай свое дело, не тяни душу». Но странно — Пресняков не только не шел в сельсовет, не только не искал встречи с Михаилом Семеновичем, но старательно избегал такой случайной встречи на улице, словно важность самого дела при такой встрече могла умалиться до ничтожного пустяка. И чем он больше внушал себе с каким-то детским упрямством, что и не может быть у Пивкина к нему никакого дела, тем все сильнее вселялось в него предчувствие какой-то серьезной и большой перемены, которую он связывал с этим неизвестным делом.

Кроме того, приятно волновало Петра Ивановича и сознание, что вот пришло время, и он уже понадобился!.. И хотя об этом он думал с иронической веселой улыбкой, но если бы теперь вдруг оказалось, что никакого дела у Пивкина и нет к нему, он бы почувствовал себя глубоко несчастным человеком.

Еще и по этой причине, в которой он и себе-то не признавался, Петр Иванович не спешил к встрече с Пивкиным, тем более к встрече случайной, на ходу.

Однажды утром, когда пастух разбудил его своим рожком, а полчаса спустя и косари проехали, Петр Иванович не смог больше уснуть и, выбравшись из-под полога на сушилах, где спал, оделся и потихоньку спустился по лесенке вниз и вышел во двор. Солнце еще не взошло, но высокие перистые облака в вышине уже окрасились зарей. Трава во дворе была седой от росы. Цямка не держала никакой скотины, у нее было только с десяток кур, и потому трава во дворе была нетоптана, росла пышно и густо. Тропинки к колодцу, к дровосеке и сюда, к сушилам, плотно затянулись мелкой муравой, и когда Петр Иванович шел к дому, то босые ноги ласково ожгло ледяной росой.

Он обул резиновые сапоги, что давалось ему с каждым разом все легче и легче, задами вышел к поскотине, где уже бродили коровы и козы, потом, перебравшись под огорожей, по тропинке сквозь молодые ольховые заросли выбрался на луг и пошел к речке. Пути было километра с два, но плававший над лугом низкий плотный туман странно и причудливо все кругом преобразил. Вверху было чистое и лучезарное небо, где-то близко звенел невидимый жаворонок, а тут, внизу, где шел Пресняков, был еще плотный туман, не видно было ничего и на десяток шагов, высокая трава, отягченная росой, клонилась седыми гривами, грозя Преснякову настоящим водопадом за всякое неосторожное движение.

Солнце поднималось, туман заметно редел и только над речкой не хотел сдаваться и, уже розовый, клубился над водой, над ветлами по берегам, то вздымаясь, то опадая, и тогда густые ветви казались зелеными парусами кораблей, плывущих куда-то праздничной армадой.

Пресняков остановился, выглядывая в солнечной вышине неумолчного жаворонка, и тут вдруг услышал совсем близко звон кос. Косили вразнобой, должно быть, возле кустов, по кочкам и болотникам, и мокрый густой хруст срезаемой травы и звон кос хорошо выдавали трудную работу. И оселок вызванивал тягуче, неторопливо и дольше обычного, и было ясно, что косарь устал, а эта минута, когда нужно поправить косу, ему как отдых. Иногда раздавался и мужской голос, но за туманом звучал невнятно, слово было не понять. Но тем не менее Петр Иванович разобрал голос Пивкина, и опять от мысли о деле, которое припасает для него председатель сельсовета, у него тревожно и сладко сжалось сердце. Он пошел по тропинке по-над самой водой, а звон кос летел за ним в тумане следом и как будто не отставал. Но туман с каждой минутой редел, вода в речке, тронутая первыми пробившимися к ней лучами, дымила уже слабо, но зато с шумом и яростью плескались щуки в кувшинках, поблескивали стрекозы, все резче делался стрекот кузнечиков в обсыхающей от росы траве, и уже звон отдалившихся кос мешался с этим сухим стрекотом.

— Что же делать-то? — вдруг пробормотал Петр Иванович, останавливаясь и глядя на медленно плывущие по стержню речки темные воронки течения. — Что же делать? — повторил он медленно.

Вот это «вдруг» было, конечно, не вдруг, в нем и прежде, где-то с первых дней приезда мелькала отчаянно-веселая ребяческая, как он считал, мысль: бросить все городские заботы, всю науку и поселиться здесь вот, в деревне, и будут они вместе с Аней жить здесь и работать!..

Но как легко возникала эта мысль, так она легко и исчезала, потому что ни к какому крестьянскому и колхозному делу он не чувствовал себя пригодным, а само понятие «жить» рассыпалось в прах с первыми лучами солнца. Жить! — но ведь это прежде всего значит что-то делать, а не только лежать под пологом на сушилах и фантазировать бог знает о чем и есть пшенные блины с маслом! Но что он мог бы делать в Урани? И казалось ему, что ничего. Вот так, оставив горький осадок, исчезла эта отчаянно-веселая мысль о том, чтобы поселиться в Урани, под этим синим небом, среди этих вот зеленых лугов… Исчезла! Если бы исчезла!.. Она жила в нем постоянно, затаившись в недрах его души, жила и ждала своей минуты И вот дождалась! И ей уже не нужно было ответа, вопрос «что же ему делать?» Пресняков задавал уже по привычке и сам чувствовал всем существом его малость, его ничтожность по сравнению с этим чувством неизвестного прежде ему восторга перед обыкновенным чудом вставшего над землей солнца.

И была какая-то минута замешательства: Петр Иванович вроде бы и не понял, что то, что совершилось, совершилось в нем самом, а не вокруг него; вокруг него была трава, в траве трещали невидимые бесчисленные кузнечики, внизу текла вода в травянистых, заросших кувшинками берегах, и туда, куда она текла, там, где были по излуке берега кусты, мелькали белые платки и рубахи косарей, остро посверкивали косы, а над мелкоблескучим от росы лугом звенел серебряным колокольчиком жаворонок, а над жаворонком, обнимая всю землю, сияло голубизной и палящим золотом бездонное небо, — вот и все, что было вокруг Петра Ивановича. Но весь этот живой мир отозвался в душе Преснякова такой пронзительной болью, что если он что-то и понял, так только то, что это утро запечатлелось в его душе навсегда, что он уже никуда не уйдет от этого луга, от Урани, и если суждено еще ему испытать счастье, то это может случиться только здесь, на этой земле.

А Пивкин начал издалека. Поинтересовался Михаил Семенович, где Пресняков воевал да по каким госпиталям валялся, — это уж у фронтовиков так водится. А потом и говорит: