Илья Девин - Трава-мурава

Все в Урани напоминало Преснякову родную Козловку. Вот в таком же доме, как у Цямкаихи, прошло его детство, такой же двор с общим на два соседних дома колодцем, с колодой-дровосекой, с хлевом, с сенным сараем… Так же вот на сушилах, на свежем сене он и спал в детстве. Правда, тогда он не слышал ранних петухов, а просыпался только тогда, когда старшая сестра Уля сердито толкала его в бок: пора, пастух, вставай, коров уже выгоняют, а он дрыхнет!.. Теперь Уля уже старая, и когда приезжала прошлым летом погостить к брату в Саранск, то уже и не помнит, как будила его, не давала поспать.

А Петр Иванович здесь, на Цямкиных сушилах, много вспомнил из того, что было, что пережить пришлось: и отца-красноармейца, погибшего от тифа на станции под Воронежем, и мать, умершую в страшное голодное лето двадцать первого года, и бабушку, приютившую их с сестрой… И, вспоминая и перебирая свои здешние впечатления и встречи, Петр Иванович уже не только не возражал мысленно Цямкаихе на то, что «все люди хорошие», но и забыл вовсе те минуты, когда протестовал против этой «примиренческой» морали.

Иногда Цямкаиха, обеспокоенная долгим лежанием Петра Ивановича на сушилах, кричала снизу:

— Эй, Иванович, ты живой тамока?

— Живой, живой! — весело отзывался Пресняков.

— Ну и ладно, лежи, — говорила она, — а то уж больно жарко на дворе-то, прямо спасу нет. — И добавляла, помолчав: — Гроза, должно, будет, чего-то вон с того краю затемнело…

— Аня-то где? — спрашивал сверху Петр Иванович.

— Да пошла, взяла сумку да пошла, — отвечала Цямкаиха. — Много сегодня вызовов-то уж очень, прямо страсть.

— Что, разве много больных?

— Да все робятишки! Едят всяку зелень, вот животы у них и пучит.

— А раньше-то разве не пучило, когда фельдшера не было?

— Да как не пучило! Наедятся, бывало, зеленых ягод или огурцов натаскают, а потом и катаются на печи да бегают за баню.

— И без доктора обходилось? — спрашивал Петр Иванович, надеясь услышать какое-нибудь лестное суждение об Ане, признание ее трудов в Урани, которой она отдала уже три года своей жизни. Но Цямкаиха или не спешила удовлетворить эту готовую вспыхнуть отеческую гордость, или просто не понимала, какого ответа ждет Пресняков.

— Да ведь куда денешься, Иванович, если дохтура нет, — спокойно отвечала она и, помолчав с минуту, переводила разговор на какую-нибудь другую тему.

— А утром-то, слышь-ко, Иванович, чего было!..

— Чего?

— Да Ванька Шанявай едва не умер!

— Ну-у! Что же так? — удивляется Пресняков.

— Да с перепою, вот как.

— Не умер?

— Нету, не умер. Аня нашатюрю, слышь-ко, дала, он и очнулся, а то уж и вовсе посинел.

— Ну вот, — говорит весело Пресняков, радуясь, что поймал старую Цямку на слове. — Ну вот, а ты говоришь, что все люди хорошие!..

И слышно, как хихикнула тихонько внизу старушка, но промолчала, ничего не ответила, не возразила А потом — слышно — вздохнула. И говорит тревожно:

— А будет гроза-то, будет! Вон как заволокло… Да хоть бы уж без града, господи!

И правда, вскоре и Пресняков услышит, как зашумит ветер в березах, как стукнет, захлопнувшись, дверь внизу, и сразу потемнеет под крышей, повеет холодом, а залетевшая крапивница испуганно прилепится на стропилину, сложит крылья, замрет. А потом минута тревожной тишины и — где-то высоко, мягко и кротко прокатится гром…

А как хорошо думается под теплый, шелестящий по крыше дождь!..

Многих уже ураньских жителей знает Петр Иванович. Пивкин, секретарь Захарыч, Иван Иванович Сатин, Борис Качанов — вчера на перевязку приходил к Ане, смеется: «Косу вздумал выточить, да вот оказывается, отвык от крестьянского дела».

А вечером вчера Петр Иванович шел с речки и вот в проулке повстречался с Шанявым: ноги заплетаются, горланит на всю улицу «Семенову Ульяну». Остановился, подождал, Шанявай подошел, долго всматривался.

— Ты кто? — спросил он.

— Я?.. Я не здешний, — спокойно ответил Петр Иванович.

— А откуда?

— Из Саранска…

— Из Саранска! — удивился Шанявай. — А ты не знаешь там моего братка, Шанявай Гава его зовут?..

— Шанявай Гава?

— Ында, Гаврил Фомич. А сам я — Иван Фомич. Он в Саранске живет.

— Саранск большой, — попытался Петр Иванович вразумить Ивана. — Людей там много…

— Ында, Саранск большой!.. Ну, черт с ним, с братком, — махнул рукой Шанявай. — А тебе есть где переночевать?

— Переночевать?

— Ында, где укрыться на случай дождя там или чего?

— Спасибо, есть…

— А то пойдем ко мне, дом у меня большой, места хватит. А захочешь, и самогонку найду. Все ж как-никак дочку замуж выдал! — И полез обниматься: — Пойдем!..

— Спасибо, Иван Фомич, у меня есть ночлег, — сказал Пресняков, отстраняясь от пылких объятий.

— Эй, эй, а ты откуда знаешь, как меня зовут! Наверное, видишься с моим братком? Передай ему, что я обиделся на него, что не приехал на свадьбу. Теперь городским стал, даже родного брата признавать не хочет! Я и в письме писал, и через людей передавал, а он…

— А вы из-за этого больно не обижайтесь, жив-здоров будет — приедет, — старался успокоить Петр Иванович.

— Приедет! — недовольно пробормотал Шанявай. — Варежки зимой нужны, а на петров день на кой они черт!.. Ну, браток, пошли ко мне, поговорим в избе… хоть друг друга разглядим!..

Вот он какой, Иван Шанявай! Правда, красоты маловато: глаза мутные, тусклые, щеки щетиной заросли, под носом мокро, когда говорит, то брызги с губ летят. И вот все говорят про него: «Беспутный мужик, никуда нельзя одного на работу послать». Но незнакомого человека тащит в дом, предлагает ночлег. Как тут не вспомнить Цямкаиху!

А сама-то она! Последний кусочек на всех разделит! За завтраком, за обедом только и слышишь: «Ешьте, ешьте». Как будто не скажи она так, и никто не поест досыта.

Все, что умеет, Цямкаиха стряпает в честь дорогого гостя. Сегодня — пшеничные блины с маслом, завтра — шянявкст [10] Шянявкст — поджарка, жареное мясо. , с которыми и кавказский шашлык не сравнится, нет, не сравнится, — за это Петр Иванович ручается. А на третий день — пельмени! И ведь где-то мяса добудет среди лета!..

— Не спрашивай, Иванович! — хитровато смеется Цямка. — Все равно не скажу!..

А если начнет допытываться:

— Ой, Иванович, да не мы ли с тобой такие да запасливые? — пропоет лукавя Цямка, намекая, видимо, на те весенние разговоры с Пресняковым по поводу «крестьянской запасливости».

И в самом деле, если не знать, где она все это добывает — и пшеничную муку, и мясо, и масло коровье, то можно подумать, что и лари-то у Цямки полны, и погреба набиты всякой всячиной. Можно подумать, что ей нипочем пережить и еще не одну засуху, не один лихой год!..

— Ой, тяжело, Иванович, тяжело!.. — печально вздыхает Цямкаиха. — Я-то еще одна, да вот и около-то Ани, так и ничего бы, — кротко улыбается она, на миг прильнув к Аниному плечу, — а вот уж кто с робятами малыми да без мужика, как наша Полинка-то Аблязова, так уж тем-то не дай бог, не дай бог!.. — И взглядывает за окно, на зеленый двор, на солнечное небо, по которому густо плывут белые облака.