Илья Девин - Трава-мурава

— Товарищи колхозники! От имени Совета Народных Комиссаров Мордовской Автономной Советской Социалистической Республики вручаю вашему колхозу имени Карла Маркса Государственный Акт!..

Да, летом тридцать пятого. Может быть, Цямкаиха помнит этот день? Помнит и его, держащего ту заветную бумагу своими руками?

Вообще у Петра Ивановича от встречи с Цямкаихой осталось чувство удивительного душевного покоя и своего согласия с миром. Но вот какое дело: вполне Пресняков понял это уже потом, задним числом, когда душу закабалило это постоянное раздражение на человеческое якобы равнодушие, на ограниченность, на мелочность интересов и людской эгоизм. Он пытался припомнить, что же делала для него Цямкаиха такого исключительного, чего бы не делала ни Елена Васильевна, ни Аня, но ничего не мог вспомнить особенного. Особенное, пожалуй, было только одно в поведении Цямкаихи: умение, какое-то незаметное умение не досадить своим присутствием Петру Ивановичу в каком-нибудь не очень изящном действии (тогда он еще, например, не мог держать ложку и вилку и ел, как он сам говорил, грустно посмеиваясь, «как собака: ням-ням!..»). Вот эти моменты удивительно чутко ловила старая Цямка, и если выходила даже у Петра Ивановича какая-нибудь оплошка — валились, например, от неловкого движения на пол разные вещи, один раз даже разбилась тарелка, — то старуха не охала, не ахала при этом, а делала вид, что ничего и не случилось.

«А что же еще?» — старался вспомнить Петр Иванович какую-то, как ему казалось, главную причину того душевного покоя и согласия, которое было у него в те дни. Но ничего не вспоминалось. Может быть, старуха говорила какие-то особые слова? Как-то Аня стала высмеивать того самого Володю Чепурнова, который уж очень старался изобразить из себя важного начальника. «Ничтожество! — сказала Аня. — Бюрократ!» А Цямкаиха вдруг тихо сказала: «Нет, Аня, все люди хорошие». Аня, ясное дело, пылко стала доказывать, что так не бывает, что так и быть не может, потому что ясно ведь сказано, что жизнь — это борьба, а если все люди будут хорошие, то какая же может быть борьба? Вот у нас Аверяскин, разве он хороший? Нет, бабушка, ты скажи: хороший? Вот, молчишь!..

И верно, Цямкаиха молчала, молчала как-то светло и скорбно, и даже Петр Иванович, не знавший этого Аверяскина, вдруг понял, что Аня видит в Аверяскине какое-то внешнее безобразие, а Цямкаиха — нечто другое, скрытое от Ани и от любого постороннего взгляда. Но что же Цямка-то видит? Душу человеческую? «Все люди хорошие…»

В отвлеченном рассуждении с этим было даже приятно соглашаться. Уязвленной и одинокой душе Преснякова это было даже как лекарство, как некий наркотик. Предполагать, что где-то (и не очень далеко!) есть люди добрые, ласковые и кроткие, с которыми ты сам как раз и достоин жить и будешь счастлив с ними, предполагать это и воображать этих людей, и эту жизнь, и свое счастье со временем сделалось для Петра Ивановича единственной отрадой. Тут самый раз и подходили милые сердцу воспоминания о родной Козловке и воспоминания об Урани и Цямкаихе. И он думал так: «Если уж ради кого-то и жить, ради кого-то и работать, то только ради них!» И незаметно для себя он приходил к тому же самому убеждению, что и Цямкаиха: «Все люди хорошие…» Ведь всякая мораль приносит отраду прежде всего самому моралисту.

Вот так и вышло у Преснякова: разумом не соглашаясь с Цямкой, ясно понимая всю непригодность ее успокоительной доморощенной философии в условиях «уличных боев», как он говорил, подразумевая под этим военным термином свою жизнь в городе Саранске, он уже и не мог отрешиться от этой философии и, сам того не ведая, какими-то иными глазами глядел на людей — спокойными и снисходительными.

Или это только здесь, на Сенгеляйском базаре, в толкотне и гомоне скудных, но шумных рядов? А как пахло земляникой!.. А новые липовые кадушки желтеют на солнце, как глыбы коровьего масла!.. Может быть, много на базаре и ураньских баб? Может быть, и Цямка стоит где-нибудь с лукошком земляники?.. Но нет, сколько ни ходил по рядам Пресняков, сколько ни вглядывался в лица маленьких и сухоньких, как Цямка, старушек, не увидел знакомых глаз, знакомо поджатых в затаенной улыбочке морщинистых губ и того маленького, как печеное яблоко, подбородка. Нет, не увидел, не нашел. Но поразился Пресняков — как много похожих на Цямку старушек!.. Как ее сестры, да, как сестры.

Потом он расспросил у людей, где дорога на Урань. Ему показали. Пресняков долго шел пыльной улицей с маленькими деревянными домиками и с высокими, под самую крышу домиков, глухими заборами и воротами. И все оглядывался, все искал каких-то примет прежнего Сенгеляя, ему вроде бы казалось, что и меньше было пыли, и дома выше. Но нет, все было так же, и те же домики, та же пыльная дорога, те же куры в тени заборов и под лавочками.

Да и что, в сущности, могло измениться за эти тяжкие годы, кроме человеческих сердец?.. А этих перемен на первый взгляд не увидеть. «Все люди хорошие…» Ну что ж, это он скоро узнает.

Пресняков пошевелил плечами, поправляя на спине нетяжелый солдатский вещмешок, и зашагал дальше. Скоро домики кончились, он прошел мимо маленького молокозавода, возле крыльца которого понуро стояла лошаденка, а на телеге ослепительно блестели белые молочные фляги.

Тут его нагнала подвода. На телеге сидели мужик с подвернутым левым рукавом и в плоской серой кепочке на голове и две бабы в белых платках. В середине телеги стояла новая кадушка — видно купленная на базаре. Пресняков услышал, как одна из женщин, с красивым загорелым лицом, сказала по-мокшански мужику:

— Взял бы, Прохор, человека-то…

Но что ответил Прохор, Петр Иванович не разобрал. Телега прокатилась, блестя на солнце белыми шинами, Петр Иванович улыбнулся бабам, глядевшим на него с участливым любопытством, и зашагал дальше.

«Наверное, Аня знает этих людей», — со спазмой в горле подумалось Преснякову, и это простое соображение показалось вдруг Петру Ивановичу полным какого-то значения. Но какого? Может быть, это было чувство единства с этими людьми и землей, которое он сейчас вот так осязаемо ощутил всем своим существом? — и эти загорелые лица, и мокшанская родная речь, и даже непонятное бормотание однорукого Прохора!..

Сначала вдоль дороги шло клеверище, а потом за овражком, густо заросшим ольшаником, началась суходольная выбитая луговина вся в коровьих лепешках — должно быть, колхозный выпас, и Пресняков уже ясно разобрал вдали белые переплеты рам у первого дома Урани.

Ну вот он и пришел! И уверенное, ясное чувство, что он пришел домой, пришел к своим людям, что его ждут здесь, охватило его с такой внезапной силой, что он не сдержал слез.