Илья Девин - Трава-мурава

Собраться в гости к дочери Петру Ивановичу помог случай, попутная машина в Сенгеляй. Елена Васильевна об этом и сообщила: вот, мол, приехал к нам в министерство сенгеляйский предрик, я с ним разговаривала, поспрашивала про Урань, не знает ли он случайно нашей Ани. Слышать, говорит, слышал, а знать не знает.

— Кто же такой? — спросил Петр Иванович.

— Звать вроде бы Василий Павлович, а вот фамилия…

— Андреев?

— Да, кажется…

Так оно и оказалось. Правда, Андреев сделал вид, что не узнал Преснякова, а может быть, и на самом деле не узнал, по крайней мере, за всю дорогу от Саранска до Сенгеляя так и не обернулся к Петру Ивановичу, ни о чем не спросил, но с каким-то странным упорством глядел в запыленное стекло старенького армейского «козла». Потом, приглядевшись, Петр Иванович заменил, что Андреев просто-напросто дремлет.

А между тем они с Василием Павловичем были старые знакомые, да, очень старые знакомые — 1928 год, начало коллективизации. В Наркомземе (тогда он еще назывался Облзем, а нынче вот видишь — Министерство сельского хозяйства), в Наркомземе тоже было горячее время: землеустройство новых артелей, организация ферм, семенного хозяйства, к чему и имел отношение как раз Пресняков, молодой агроном. А Василий Павлович в те годы только вернулся из армии, он служил в пограничных войсках, в кавалерийском эскадроне в должности ветеринарного фельдшера, так что и дома у него было много работы — его взяли в районное сельхозуправление, он ездил по молодым колхозам и холостил жеребцов. И это Андреев делал настолько прекрасно, что о нем пошла слава по всему Сенгеляйскому уезду. Кроме того, молодой ветеринар-пограничник любил выступать на собраниях, и Петр Иванович еще тогда удивлялся, насколько хорошо был политически подкован Андреев: казалось, что материалы пятнадцатого съезда партии он изучал еще в школе первой ступени, а речь Калинина на Первом Всесоюзном съезде колхозов он и в самом деле знал наизусть, что повергало слушателей в трепетное восхищение. Особенно когда Андреев пересказывал ее по-мокшански:

— Товарищи! Местные работники являются не только создателями материальных ценностей, но они являются еще творцами новых форм жизни, они никогда не должны удовлетворяться существующими формами, а отыскивать новые!..

Да, вот так говорил Андреев Василий, когда ему было года двадцать три и когда о нем все знали еще только как о прекрасном мастере своего дела. Пресняков хорошо помнит этого юношу: небольшого роста, плотный, подвижный, с быстрыми горячими глазами, в гимнастерке, в высокой фуражке с зеленым околышем…

Нет, не мог он не узнать Преснякова, не мог. Недаром ведь дрогнули у него брови, когда он увидел возле министерства подходивших к машине Петра Ивановича и Елену Васильевну.

— Вот и пассажир ваш, Василий Павлович! — сказала Елена Васильевна.

— Ну, ну, ладно, хорошо, — пробормотал Андреев.

Так они и поехали.

Впрочем, если припомнить то время, когда они были молоды, то окажется, что Андреев еще и тогда не очень-то жаловал дружеским расположением товарищей своих молодых лет, особенно же тех, кто помнил его славу ветеринара, кто был свидетелем его работы с жеребцами. А к таким как раз и относился Пресняков. Впрочем, году в тридцать пятом пути их разошлись: Петр Иванович поступил в Тимирязевку, а Андреев — в совпартшколу, после которой очень быстро стал продвигаться по службе. Для Преснякова в карьере Андреева не было ничего удивительного, так что не особенно уязвило его и то, что сейчас Андреев не узнал его. Кроме того, вспомнился Преснякову и Щетихин. И вот так в невеселых мыслях о слабостях человеческих он и скоротал дорогу до Сенгеляя. А до Урани, как говорил Щетихин, «рукой подать».

Эти невеселые мысли о слабостях человеческих уже не впервые одолевали Преснякова, и в редкие минуты какого-то наивного благодушия он понимал, что во многом тут виновато его особое положение беспомощного инвалида, а не недостатки рода человеческого; что он напрасно гневается там, где никогда прежде у него не возникало и тени неудовольствия: расшумятся ли и разволнуются уставшие женщины в очереди, не уступят ему место в автобусе… Нет, подобные мелочи никогда прежде не раздражали Петра Ивановича, по крайней мере, он не делал на этой зыбкой и неверной основе каких-либо горьких выводов о людях вообще, о всем обществе, в котором ему доводится жить. Так было. И он сам не может сказать, когда, с каких пор в его сердце стала все чаще и чаще гостить эта тихая тоска по человеческой доброте, по теплому человеческому слову. Может быть, с того вечера, когда у них ночевал Щетихин? Или еще раньше, на встрече Нового года в компании сослуживцев Елены Васильевны? Но имеет ли он право предъявлять людям, в том числе и своей жене, какой-либо счет? Разве Елена выходила замуж за такого вот безрукого калеку? Следовательно, никаких обязательств перед калекой она не брала. Разве люди виноваты, что на них обрушились беды и несчастья войны? Они не виноваты в своих душевных ранах, как не виноват и Пресняков в своих. Но все эти вопросы и рассуждения только сильнее бередили душу, и сильнее она болела и страстно желала ласкового слова, доброты и участия. Но в каком виде оно могло явиться к нему, обреченному на одинокое и замкнутое существование? Только в единственном — в облике Елены Васильевны. Однако отношения с женой странным образом осложнились за последнее время. Однажды она в минуту горячей вспышки призналась ему, что ей тяжело, что она просит перестать его дичиться, отделяться от людей, просит перестать глядеть хотя бы на нее волком, подозревать в измене и все такое прочее.

— Ты пойми, что это в конце концов невыносимо! — крикнула в отчаянии Елена Васильевна.

Но что он мог поделать с собой? Он чувствовал, что в нем живет уже какая-то иная сила, что ему доставляет горькую сладость сознание своей отверженности — иначе как бы он вообще жил вот с этими холодными клешнями вместо рук?

Да еще этот какой-то неопределенный, невнятный ответ на реферат из Тимирязевки!

И необходимость постоянно обращаться к Елене за всяким пустяком: напечатать на машинке страничку-другую, сделать выписку из книги, сделать исправление в рукописи, надписать адрес на конверте!.. А своя клешня никак не хочет учиться писать дальше невнятных крючков и каракуль.

И не однажды мелькала холодная, липкая мысль о самоубийстве.

После Щетихина ли он всерьез стал думать о поездке? Или раньше с обликом Цямкаихи приходили к нему какие-то отрадно-обнадеживающие мысли о том, что есть для него на земле еще место, где правит доброта и любовь? — точно и не скажет Петр Иванович почему, но когда он начинает думать об этом, то обязательно все сведется к воспоминаниям о родной Козловке, откуда он уехал в пятнадцать лет, и уехал, как оказалось, надолго. А образ родной бабки как-то незаметно подменится в памяти обликом Цямкаихи, а тут и Аня, и вскоре окажется, что и не о Козловке он думает, а об Урани, в которой бывал — кажется, году в тридцать пятом, ну да, верно, летом тридцать пятого, когда колхозу имени Карла Маркса в торжественной обстановке выдавался Государственный Акт на вечное пользование землей.