Илья Девин - Трава-мурава

Из сельсовета домой Аня чуть ли не на крыльях летела. Вот так новый председатель! Вот так Пивкин!.. Она шла по улице и чувствовала, как солнце пригревает спину. Хоть пальто снимай — такая теплынь. И Аня в самом деле расстегнула пуговицы, сняла косынку, с радостью думая, что ее третья весна в Урани начинается совсем не так, как прежние.

Увлекшись, Аня не сразу услышала, как ее окликнули:

— Анна Петровна! — А потом опять: — Аня!..

По дороге, сдерживая вожжами своего пегого жеребца, ехал в тележке на рессорах Лепендин.

— Аня, садись, подвезу! — сказал он.

— Мне тут недалеко, спасибо.

— А мне нужно с тобой о деле поговорить, — сказал Лепендин улыбаясь, так что непонятно было, серьезно ли о деле нужно поговорить ему или это только повод?

Впрочем, как только Аня села рядом с Лепендиным на беседку, а жеребец, почуяв спущенные вожжи, ходко зашлепал по весенней дорожной грязи, они оба забыли о всех своих делах и молча, улыбаясь непонятно чему, глядели на голые еще деревья, на птиц, на синее небо с белыми, как вата, облаками. Кажется, они даже боялись и взглянуть друг на друга, чтобы не испугаться ясного выражения того откровенного счастья, которое наполняло их, но которое им обоим по привычке нужно было скрывать за маской только дружеского и делового участия.

Конечно, и Аня, и Лепендин хорошо видели то недоумение и лукавые улыбочки на лицах встречных людей и строгих старух, гревшихся на весеннем солнце, они видели, как Аверяскин, поправлявший завалинку, увидя их, так и встал столбом, а потом вдруг сорвался с места и заторопился в дом.

— Побежал писать донос! — сказал Лепендин и засмеялся. — Райком и райисполком завалил доносами и жалобами, преимущественно анонимными. Ему кажется, что без него все в Урани разваливается: и хозяйство колхозное, и нравственность, и неоправданно по ходатайству Совета снимаются налоги у недоимщиков. Известное, впрочем, дело: «Я хороший, а все дураки и враги колхозного строя». Скучно все это, особенно сейчас, весной. Правда?

— А как дело с ногой? — спросила с нарочитой серьезностью Аня.

— О, ты самый серьезный доктор, Анна Петровна, из всех, у кого я лечился! Честное слово! Помню, в госпитале один старичок-врач так говорил: «Всякая болезнь боится теплого сердца, ласкового взгляда и майских цветов».

— Может, так оно и есть, — сказала Аня, — да вот я не обладаю ни одним из этих качеств.

— А вот об этом не доктору судить, но болящему! — И Лепендин взял ее руку. — Болящий знает об этом лучше, — тихим прерывистым шепотом добавил он.

Под колесами в тележной колее хлюпало и булькало, а жеребец с такой небрежной мощью стучал широкими копытами по лужам, что брызги летели во все стороны. Только весной так и бывает — вся эта вода в канавах, грязь на дорогах, лужи не угнетают и не досаждают человеку, но странным образом веселят и радуют его.

— Я здесь сойду, — сказала Аня, потому что ехали уже мимо дома Цямкаихи.

Лепендин натянул вожжи.

Аня спрыгнула на дорогу и впервые прямо взглянула ему в лицо. Взгляды их встретились. Ее рука еще чувствовала сладкое тепло грубой и большой ладони.

— Спасибо, — сказала она, хотя и глаза ее и все ее лицо говорили гораздо больше, как и глаза Лепендина и его обветренное и бурое на скулах лицо о бо́льшем сказали ей, чем его слова:

— Завтра я поеду в Сенгеляй. А тебе туда не нужно, Аня? — добавил он ее имя сорвавшимся на хрип голосом и засмеялся, и нарочито покашлял.

— Нет, — сказала Аня.

— Я поеду днем в два часа, — уже тверже сказал Лепендин.

— Не знаю, — тихо проговорила Аня, с каким-то паническим ужасом вдруг чувствуя, что это «не знаю» звучит как «да, я поеду». — Нет, мне не нужно! — с досадой вскрикнула она и, повернувшись, с пылающим от смущения лицом, пошла к дому.

Он погнал лошадь по Советской улице, сам не зная, куда едет: мимо своего дома, мимо правления… Он не смотрел по сторонам, однако когда дома по сторонам перестали мелькать и синий простор залил все кругом, он огляделся. Простор этот был весенний Ураньжайский луг с пятнами снега в ложбинах.

Ярко, по-весеннему тепло светило солнце. Невозможно было смотреть на него — оно будто кипело, плавясь и потрескивая. Или это прошлогодняя не выкошенная по кустам ветошь, греясь на солнце, потягивалась, издавая такой звук по всему простору.

От земли поднимался легкий, едва уловимый запах — не то клевера, не то талой воды Далеко-далеко на горизонте воздух дрожал, словно это дышала земля.

Лепендин доехал до того места, где, по преданию, погиб юноша Урань, обуздывая огненного копя, — синие глаза его превратились в реку, а вьющиеся волосы украсили ее берега.

Вот они, эти берега! Солнце обнажило их кудрявый покров, и только местами в них вклинивался снег.

Воды реки еще были скрыты серым льдом. Звеня, стекали в реку ручьи, и казалось, что река на глазах полнится в берегах, лед поднимается. Скоро, скоро наступит тот час, когда тяжелый лед не в силах будет удерживать натиск вешних вод, они сорвут его, унесут и просторно разольются по лугу.

Лепендин выпрыгнул из тележки на мокрую луговину, спустился в ложбинку к ручью, журчавшему по травянистому ложу. Талая снеговая вода со стеклянным звоном преодолевала залубеневшую осклизлую палку и стремилась дальше, к большой воде реки. Какой упорный ручеек! Какой он неутомимый в своем стремлении!.. Лепендин поставил ладонь поперек ручья, запрудив его. Ручеек, наткнувшись на преграду, на минуту как бы остановился в недоумении, но потом уже с большей силой двинулся на препятствие и преодолел его, с шумом и плеском перекинулся через ладонь, а потом нашел и другие пути — вода побежала в обход.

Текущий поток ничто не остановит. Даже если ему запрудят путь, он отыщет лазейку, размоет преграду или же снесет препятствие вообще.

А есть даже реки, которые долго-долго текут под землей. И все же где-то, на самом краю света, они вырываются из плена, выходят наружу. «Так и моя любовь», — подумалось Лепендину. И, наверное, он был прав. Сколько ни скрывает он своей любви, а она с каждым часом все очевиднее и смелее оказывает себя, выходит наружу. Иногда он всю ночь не может уснуть. Лежит в постели, ворочается с бока на бок и не выдерживает — встает. Ходит по темной комнате из угла в угол, курит папиросу за папиросой. И если кто-нибудь из домашних — отец ли, мать, а то и жена — услышат, что он не спит, и начинают донимать вопросами, он находит предлог выйти на улицу. Да и в самом деле, почему бы не проверить, как сторожа охраняют склады и фермы? А выйдя на улицу, сам не заметит, как свернет к медпункту, пройдет, вглядываясь в задернутые белыми занавесками окна. И отчаянная мысль: разодрать рану на ноге, постучать, попросить перевязать…