Илья Девин - Трава-мурава

— Ты же знаешь, решение обкома. Лучших партийных и комсомольских работников мы направили…

И тут Щетихин не выдержал, крикнул прямо в чистое, румяное от мороза юное лицо:

— Хватит полоскать мне мозги! Уж не ты ли эти «мы», и почему эти «мы» распоряжаются лучшими, как ты говоришь, работниками?!

Конечно, у него не выдержали нервы, это верно, однако разве не прав Щетихин по сути дела? Да, с этими хлопотами о запчастях, с выбиванием новых сеялок и — уж этого вовсе не ожидал! — учебников и наглядных пособий для школы механизаторов, со всей этой беготней, выпрашиванием, ожиданиями приемов не только нервы расшатаются, но и вообще свихнуться недолго! Вот и накричал на этого несчастного юного чиновника. Да тут же и пожалел: уж больно жалкий, ничтожный был вид у Володьки, особенно когда он трусцой побежал в подъезд нового дома, придерживая свою шляпу, — а ветер гулял на Советской резкий, порывистый, с первым весенним теплом, — как хорошо чувствовал это первое тепло Щетихин!.. «Но теперь уж к нему не попадайся, сомнет!» — лезла в голову неприятная мысль. Впрочем, пошел он подальше со своей демагогией! У Щетихина было предчувствие, что это время уже безвозвратно проходит: постановление об Уставе, Совет по делам колхозов, доклад Андреева на февральском пленуме — все это зовет к делу конкретному, точному, ясному и без всяких пышных слов.

Березовая, дом 35… Вот он и есть этот дом, о котором Щетихин вспомнил уже на вокзале: поезд на Ховань ушел, к старым приятелям после встречи с Володькой уже не хотелось стучаться — зачем лишние разочарования?! И уже приготовился ждать утра на вокзальной скамейке, устроился, ощутив вдруг непреодолимую усталость в теле и свинцовые гудящие ноги, поудобнее надвинул на глаза шапку, с каким-то ожесточением говоря себе: «Спокойной ночи, товарищ заместитель директора МТС по политической части. Спокойной ночи, товарищ Щетихин!..» И мало-помалу улетел мыслями домой, увидел Лизу, розовое бессмысленное, но такое родное личико дочери Катеньки… Потом Урань вспомнилась, теща с бидончиком молока, тесть Ефим, умный и угрюмый молчун… И сразу стало удивительно светло и тепло на сердце. А там и Володька Лепендин увиделся, — вот тоже бедолага!.. В колхозе дела худые, все трещит после прошлого, засушливого лета, семян нет, кормов нет. Лепендин уговаривает колхозников одолжить до осени своей картошки на семена: «За один пуд получите два».

Да не спешат бабы и мужики, боятся — а как и опять засуха? Ну да Володька уговорит, Володька вытряхнет подполья, они с Сатиным горы свернут!.. И тут вспомнилась Щетихину Аня Преснякова, Лизина подруга.

Преснякова!.. Щетихин вскочил с лавки, взглянул на часы — девять! Вот куда он пойдет! И как же об этом раньше-то не догадался он?!

Вот и дом тридцать пять.

В окнах горит свет Электрический свет.

Щетихин провел ладонью по лицу. Чувствуется, что зарос, не брился утром. Вроде бы и неудобно в городской дом заходить: не брит, в сапогах… А, ладно, была не была!

— Да, да, входите! — тотчас раздался голос из-за двери. — Входите, не заперто!

Посреди светлой просторной кухни стоял высокий светловолосый мужчина в поношенном пиджаке и старых диагоналевых галифе. Во всем его облике, а в лице — особенно, было что-то неуловимо, но ясно и определенно похожее на Аню.

— Вас зовут Петр Иванович? — спросил Щетихин.

— Да.

Щетихин поднял глаза, снова провел ладонью по лицу, сказал сбивчиво:

— Я к вам, Петр Иванович… вернее, вот зашел… — Щетихину показалось, что покраснело не только его лицо, но и все тело обдало жаром. — Простите, но так получилось… Моя фамилия Щетихин, — добавил он, приходя в себя под этим спокойным, внимательным и чуть улыбающимся взглядом.

— А! — сказал Петр Иванович. — Вы из Урани? Так я о вас наслышан, наслышан! Ну, проходите, раздевайтесь. Вот сюда ваше пальто, а вот имя ваше я запамятовал, простите. — И засмеялся — хорошо, в добром смущении.

Щетихин назвал свое имя.

— Ну да! — воскликнул Пресняков. — Тезка Пушкина!

Как это было не похоже на все сегодняшние встречи, знакомства!.. На все унижения, когда говоришь, кто ты есть и откуда, а на тебя смотрят как на шкаф. Тут же было что-то настолько иное и так непривычное Щетихину, что его охватила какая-то благоговейная робость. Разговаривая здесь с ним, ему не давали понять, что «заместитель директора» удостоился снисхождения, с ним Петр Иванович говорил так, как говорил бы со всяким, в том числе и с Аней, и в уязвленном за сегодняшний день Щетихине то и дело возникал наивный и детский вопрос: «Почему Петр Иванович не секретарь Сенгеляйского райкома? Вот бы с кем поработать!..»

И когда это сожаление все-таки выскочило у него, то Петр Иванович искренне рассмеялся.

— Нет, нет! Хватит на Сенгеляйский район и одной Пресняковой!..

Все в доме казалось Щетихину значительным и красивым: и посудный шкаф с резными филенками, и гнутые стулья, и даже огромный бусый кот Фадей. Особенно же книжные полки Петра Ивановича поразили. Книги по агрономии, по растениеводству, да все такие, о каких Щетихин, считавшийся руководящим работником на селе, и понятия не имел, слыхом не слыхал: К. Тимирязев, «Жизнь растения». Жизнь растения!.. Как просто, как величественно и как верно!.. Мичурин, Дарвин… «Общая биология»… Энгельс, Ленин — целая полка красных матерчатых переплетов, Карл Маркс, «Капитал»!

— И все это вы прочитали, Петр Иванович?! — с благоговейным восторгом спрашивает Щетихин.

И Петр Иванович опять добродушно смеется. А потом говорит:

— Нет, не все, конечно. Некогда все-то читать.

Да, Щетихин слышал от Ани, что Петр Иванович занимается научным делом, но…

— Но, понимаете, я очень смутно представляю, чем вы занимаетесь, — признался Щетихин. — Мне кажется, что в жизни все так просто, если смотреть на вещи честно и правдиво…

— Все это так и есть на самом деле! — весело сказал Петр Иванович, но тут же перевел разговор: — А теперь давайте чай пить. — И стал показывать Щетихину, где взять чашку, где печенье, где сахар, а чайник уже кипел на примусе.

Потом они пили чай, вернее пил чай один Щетихин. Петр Иванович сидел тут же, потчевал гостя, просил рассказать об Урани, о своей работе, об МТС. Конечно, от него не скрылось, что Щетихин то и дело бросает сострадальные и любопытные взгляды на протезы рук, и Петр Иванович со своей обезоруживающей простотой и — вроде бы посмеиваясь над собой при этом — сказал, приподняв протезы:

— Все необходимое научился делать, а вот писать — только клинописью! — И весело засмеялся, как будто и в самом деле эти протезы доставляли ему удовольствие. — Но никто, к сожалению, пока не понимает мою клинопись, кроме меня самого. — А потом вдруг словно тщательно скрываемая тоска прорвалась — сказал, глядя в зеркальный глянец черного окна: — Как я рад вам, Александр Сергеевич, вы и представить не можете!.. Вечер какой-то тяжелый. Впрочем, — перебил он себя, — понятно: эти февральские оттепели… А жена со своим дружным профсоюзным коллективом в театре на оперетте, и я вот сижу один, в трубе воет, ну и раздумался о том да о сем и об Ане, как там она да и какая и у нее и у всех вас жизнь будет. Впрочем, известны мысли старых людей, а тут и вы! Мне кажется, что я даже во все эти дни именно ждал вас. Такое чувство… Нет, я положительно счастливый человек. Закуривайте, закуривайте! — живо сказал Петр Иванович, и Щетихин опять изумился этой понятливости и чуткости Преснякова к движениям и желаниям другого человека.