Илья Девин - Трава-мурава

«Что тянут?» — начинал сердиться Пивкин, плотнее прижимая наушники. Наверное, подумал он, какое-нибудь новое постановление по подъему сельского хозяйства, какое было в феврале: «…Считать обеспечение сельского хозяйства тракторами и машинами первоочередной и важнейшей государственной задачей». Хорошее постановление, подумал теперь Пивкин в надежде, что не худо бы и сегодня услышать что-нибудь такое же. А радио все молчало, словно нарочно предоставляя ему возможность для всяческих гаданий и предположений. А слухов в последнее время и так ходило немало. И в Урани, и в Сенгеляе. Даже Матя — уж на что их не любит! — и та заговорила. Правда, все об одном — о «леформе», о том, что старые деньги заменят новыми. Говорила еще: один сенгеляйский мужик ездил в Саранск, покупал все подряд: соль, хомуты, ковры, сковороды, телеги, лапшу, вино… А директор школы купил, говорят, пианино! А культурные люди подписывались на газеты, журналы, покупали книги, всякие безделушки… О какая страсть! Чего только не наговорят, не намелют бабьи языки!..

А другие говорили, что ничего со старыми деньгами не случится. И вот никто ничего не знает толком, а в сберкассах, говорят, с утра до позднего вечера не кончаются очереди: одни забирают свои сбережения, другие, наоборот, открывают новые счета.

Пивкин не был ни с теми, ни с другими, потому что у него не было вообще денег после того, как уплатил налог за мясо. Но новое правительственное сообщение ждал с интересом: о чем оно будет? Каким? А то, что сообщение будет, — он уже не сомневался И вот…

— Слышишь, Матя, — крикнул он жене. — Важное правительственное сообщение!.. Левитан читает!

— Какое еще сообщение?

— Стоп, стоп!.. В Центральном Комитете… в Совете Министров СССР… — повторял за диктором Пивкин. — Рост военных расходов… ага… вызвали необходимость… ага… выпуска в обращение большого количества бумажных денег… ага, денежную реформу… Слышишь? Эй! Денежная реформа!.. — точно мальчишка, выкрикивал Пивкин. — Эй, слышишь? Деньги заменяют!..

— Тебе-то нечего волноваться, — спокойно сказала Матя. — Как ребенок, право, как дитя!.. — И с укором покачала головой. — Спи давай, слушатель.

В новогоднюю ночь по улицам Урани горели костры, — такой уж обычай. Правда, Цямка уверяет, что в войну не жгли, не до праздничных веселых костров было в те новогодние ночи, да и кому возле них было собираться? — только разве ребятишкам. Да и в прошлом году на Курмыже был один костер, а нынче вон — по всей Урани горят! И не верится, что год еще назад новогодние улицы были пусты и унылы. Вот так же заживают на молодом человеческом теле и раны — как, говорят, корова языком слизнула, — как будто и не было их! Вчера еще, кажется, болело, кровоточило, а сегодня и следа не найти.

Аня и в Саранске видела, как жгут на Новый год костры. Конечно, не в центре города, нет, не на Советской площади, а вот на таких улицах, как их Березовая, где и автомобили не ездят, и такие они тихие, эти улицы, да зеленые, летом как в деревне, а зимой только тропы возле домов. Вот на таких улицах в Саранске горели костры в новогодние ночи.

Тихо падают снежинки, мягкие и нежные, летят всполошно в горячем свете костров и исчезают.

Аня постояла у березки, росшей прямо напротив окон Цямкаихи, посмотрела по сторонам, словно решая, в какую сторону пойти. А снежинки тем временем густо осыпали воротник, платок, плечи. Свет костра, который ребята жгли по улице дома за четыре отсюда, — как раз против Поли Аблязовой, не доходил до Ани, но запах горелой соломы слышался хорошо.

А ребятишек в свете костра — как в муравейнике муравьев. И каждый чего только не тащил в огонь: щепки, солому, какую-то бумагу. Шум, гам вокруг костра, смех, звуки гармоники в неумелых руках.

Но не веселили сейчас Аню все эти праздничные и влекущие звуки. Еще днем было так хорошо на душе, еще теплились какие-то сладкие, трепетные надежды на новогодний вечер, и вот — как воздух выпустили из мячика… О, если бы знать, что так будет, не пошла бы в магазин за этими несчастными конфетами, не увидела бы тех санок, того жеребца в яблоках под голубой дугой. А бабы стояли на крыльце и тоже увидели председателя. И говорили так:

— Видишь ты, кралю свою в Сенгеляй повез, — сказала Ульяна.

— Не хочет, знать, в Урани Новый год встречать, — поддержала Фима.

— Замотала, видишь ты, мужика, в Сенгеляй сманивает переезжать, просись, говорит, в райкоме куда-нибудь с переводом на хорошую работу.

— В декрет, слышь, будто опять собирается…

«И откуда они все это знают?» — Со злыми, холодными слезами на глазах Аня сбежала с крыльца. Конфета, которую она держала в руках и хотела было развернуть и попробовать, упала в снег. И пока шла до дому, то легкое, праздничное настроение истаяло вовсе, как вот эти снежинки, летящие в высокое пламя костра. И вместо затаенной надежды на «случайную» встречу осталась одна тоска, черная, как след отгоревшего костра, — по крайней мере, так ей казалось. Нет, никогда еще она не чувствовала себя так одиноко, никогда еще за эти два года в Урани. Два года! Уже третий!.. Господи, скорей бы уж, скорей бы отработать срок и уехать! Что ей Урань?.. Много на свете таких Ураней! И Ане вдруг вспомнился Саранск, как они ходили с мамой на демонстрацию и как она знакомилась с тем странным черноглазым секретарем… И от этого воспоминания как будто посветлело у Ани на душе.

— Аня! — услышала вдруг она. Кто это мог быть? Странно знакомый голос…

— Батюшки! — всплеснула руками Аня. — Это вы! — Перед ней стоял чернобровый улыбающийся Борис Качанов, а за ним в санках таращился из платка хорошо укутанный Витя, — постаралась тетя Алда.

— Куда это вы собрались? — спросила Аня, радуясь этой встрече, этим глазам, устремленным на нее. Ей как бы уже и безразлично было сейчас, кто перед ней.

— Да вот мы… — лопотал что-то несвязное Борис — В гости звали… к Пивкиным, — сказал он наконец и совсем смутился. И это было так удивительно видеть Ане: смущенный, вконец оробевший Борис Качанов.

— Ах, вон что!.. — Конечно, Аня слышала о новой «симпатии» Груши Пивкиной. — Ну что ж, поздравляю вас с Новым годом! Передайте привет и всем Пивкиным, а Груше — особенный. — И, наклонясь, поцеловала Витю в холодные пунцовые щеки.

— А может, с нами пойдем? — несмело попросил Борис.

Но Аня сказала:

— Нет, нет! Я тоже в гости собралась! — И засмеялась весело.

Но ее веселость, вспыхнувшая, как в костер брошенная охапка соломы, тотчас и опала, как только Борис, тащивший саночки со все оборачивающимся к костру Витей, скрылся в темноте. Да, тотчас ее грудь точно обручем стиснули. Груша!.. В ее открытой, как бунт, вопреки здравому смыслу, любви, и потому любви обреченной, казалось Ане столько смешного, наивного, что даже и ревности, даже чего-нибудь, похожего на ревность, не возбуждалось в ней. Эти публичные признания в любви к Лепендину, эти частушки со сцены — все было скорей смешно, вызывало улыбку, а больше ничего. Да и сам Лепендин, сам Владимир Сергеевич смотрел на это как на шутку и жалел Грушу. Даже вот в последний раз, когда он месяц назад был на перевязке и в их разговоре мелькнуло имя Груши, Владимир Сергеевич так искренне обрадовался: «Ну, кажется, все обошлось с девкой!» Ну что же, Аня тоже рада, что все так случилось у Груши. Рада-то рада, но вот как тонко, как глубоко и тайно сидит в душе какая-то противная досада на это Грушино счастье!.. И досада эта будто пищит уязвленным тонким голоском: «А ты-то что же? Ты хуже Груши?» И как нехорошо, как гадко и непонятно на душе…