Илья Девин - Трава-мурава

— Егора я домой к себе отправил, пускай на печке кости попарит.

— Порядок!

— Ну, за дружбу? — сказал ласково Аверяскин. — Давай, держи, Борис Иванович. А закусить вот огурчиками и салом, у меня сало хорошее. — И развернул газетку, подвинул Борису — Давай.

Борис взял в руки стакан, но пить не торопился.

— Ты чего это?

— А какое дело-то? — потупясь, спросил он.

— Ну, дело подождет! — радостно всполошился Аверяскин. И добавил со смехом: — Вот Семена в начальники определяем!..

А Семен сам почему-то молчал при этом: ни да, ни нет. Наконец:

— Бррр! — И опрокинул в себя стакан.

— Вот, закуси, — Аверяскин подвинул газетку с закуской. — Чудесно после водки!.. — И к Борису: — Ну, Боря, давай!

Борис нехотя кивнул головой.

— Знаешь, первую трудно, а потом само пойдет, вот так! — И, подавая пример, выпил.

«Чего это он так?» — подумал было Борис, поднося стакан с водкой. Но как пригубил да поел огурца и сала, сразу и забылась эта настороженность. Казалось уже, что собрались вечерком друзья закадычные и обмывают Семеново поступление в монтеры. Ну что же, дело хорошее.

— Единственный недостаток твой, Борис, — пьяно балагурил Семен, — это больно морщишься после водки… Вот смотри на Ивана Филипповича и учись. Ну-ко, Иван Филиппович, покажи пример.

— За мной дело не станет. С хорошими друзьями с удовольствием! — сказал Аверяскин. — Ты вот лучше закусывай.

— Нет, а ты выпей! — настаивал Семен с какой-то даже яростью, точно имел на нее право.

— Ладно, — обрезал Аверяскин, — ты вот лучше скажи при друге своем, какое у тебя дело.

— И скажу, — буркнул было Семен, но тут же и замолчал.

Декабрьский вечерок короток, темень за окошком загустела, в трубе стало завывать, должно быть, начиналась на дворе метель.

Хмель мало-помалу разобрал, расшевелил Бориса, и второй стакан он выпил легко. А когда свернул папироску и закурил, то уже смело и прямо спросил, что за дело, что за разговор тут такой.

— Да что ты, что ты! — засмеялся Аверяскин. — Дело простое: Семен вот, дружок твой, денег у меня просит в долг, хе-хе!..

— Правильно, прошу! — сказал Семен, уже едва ворочая языком. — Не прошу, а требую!

— Слышь, он требует! — засмеялся Аверяскин. — Короче говоря, Борис Иванович, задумал твой друг дом покупать и жениться, и вот для этого дела и для обзаведения просит у меня денег. Вот и все, — как-то удивительно мило и просто добавил Аверяскин и предложил: — Ну, давай еще по маленькой!.. — Как будто вопрос о деньгах был какой-нибудь второстепенный, не стоящий внимания.

А когда выпили, Аверяскин вдруг близко наклонился к Борису и с участием сказал:

— А тебе тоже негоже холостяковать, нет, негоже. Да и парнишке матка не помешала бы, нет, не помешала. — И воскликнул горестно: — Эх, жизня наша!..

Артист, настоящий артист!

— Пять тысяч и всего-то надо, — сказал Семен. — Вот начальником буду и махом рассчитаюсь.

— Это само собой, как же! Да только я, Сеня, вот чего удивляюсь! Нынче вон твоя-то попала навстречу, я ее спросил: как она рассудит о ходе небесных светил, — я давно этим вопросом интересуюсь. И как ты думал, Борис Иванович? Все очень культурно и ясно растолковала.

— Она такая! — гордо и радостно сказал Семен. — Я ей платья куплю — раз, потом туфли — это два. Так чего же еще-то?..

— Эту самую, ну, как это называется?.. А, канбинация!

— Ну, это само собой, это уж как положено.

— Да, только так. Ведь и она у тебя не простая какая-нибудь колхозница, да и ты, можно сказать, не последний человек, не Ванька какой-нибудь, Шанявай.

Семен согласно кивал пьяной головой и приговаривал:

— Это так, так!

Иван Филиппович, обняв Семена, как сына будто бы, сказал:

— Ох, ребятки, как я на вас, фронтовиков, погляжу, сердце мое кровью обливается!..

— Что так? — угрюмо, настороженно спросил Борис. Он никак не мог уловить эту переменчивую интонацию Аверяскиного голоса: то вроде бы шутит, посмеивается над Семкой, то вроде бы так искренне, как отец родной. — Чего нас жалеть…

— Жалеть! Жаление, Боря, никогда людей оскорблять не может. Это гордые и злые люди придумали, что жалость оскорбляет. Нет, Боря, не оскорбляет жалость, она людей добрее делает, она роднит их, укрепляет духом. А я почему вас, фронтовиков, жалею? Да как и не жалеть вас, бедных? Воевали, смерти в глаза смотрели, врага победили, с орденами домой приехали, ждали-надеялись, что с музыкой встретят, на руках носить будут, пылинки сдувать будут, а что имеется дома? А ничего! Все разорено, есть нечего, домишки сгнили, старики еле ноги волочат, молодые которые — им не до вас, горьких!.. Эх! — воскликнул в сердцах Аверяскин. — Да если мы друг друга жалеть не будем да помогать не будем, как спасемся? Как выживем? Как детей на ноги поставим? — И сам себе твердо ответил: — Никак! Если, конечно, не будем друг друга держаться.

— Ай! Золотой ты наш! — прослезился Семка и полез целоваться, — Да что бы мы без тебя!..

— Погоди, — сказал Аверяскин, — Сначала давай дело. Сколько тебе нужно, Кержаев?

— Я сказал: пять тыщ пока хватит…

— Пиши: десять! Хватит?

— Хватит… А? Сколько?! — У Семы поехала на сторону губа, да и сам он обмяк. Он смотрел на Аверяскина в упор, точно хотел понять — шутит он или всерьез. — Десять?

— Десять! — резко сказал Аверяскин.

— Иван Филиппович, золотой!..

— Пиши, пиши. — И подвинул Семену листок бумаги и химический карандаш.

— А к какому сроку нужно будет вернуть долг?

— Когда сможешь — тогда и вернешь, — так же твердо сказал Аверяскин.

Семен, ухмыляясь, писал: «Дана настоящая в том…»

Видя, что Борис отчего-то нахмурился, Аверяскин сказал:

— Тут, знаешь, хе-хе, правду тебе сказать… повезло мне крепко: пятьдесят тысяч выиграл по займу. Так что человека могу выручить, если, конечно, он будет помнить добро мое. — И, взглянув прямо в глаза Борису, спросил:

— Если надо, и тебя могу выручить.

Борис смолчал. В самом деле, надо бы денег, вот как надо: у Витьки хорошей одежды нет, рубахи одни тетка Алда шьет, у самого нет ничего путного ни одеть, ни обуть, да если еще с Грушей чего получится!.. Эх, дела! Но опять же — ходят какие-то смутные разговоры о денежной реформе, а что это и как будет — никто толком не знает. Нет, решил Борис пока подождать с этим делом.

— А бобриковое пальто сколько будет стоить? — спросил вдруг Семен, переставая писать. — Сколько?

— Ну, если с хорошим воротником, тысячи две…

— Все, покупаю! — вскрикнул Семка. И дальше стал писать: «…взято в долг десять тысяч рублев…»

А между тем в доме Ивана Филипповича жена его Евдокия принимала своих гостей: Парасковью, Фросю из Сенгеляя и Тарычеву Глебиху, которая надеялась, что Проска, смилостивясь, еще раз бросит покры на нее и скажет что-нибудь утешительное про ее Глеба. Впрочем, одного ждала Тарычева известия от Проски: «Ну вот, покры говорят, что едет к тебе твой Глеб, бросил свою фронтовую жену и к тебе едет!..» Но пока таких известий не говорят покры Парасковьи. Да Глебиха терпеливая, она подождет…