Илья Девин - Трава-мурава

А разговоры за самоваром были всякие — и о слухах-разговорах о денежной реформе, и что это сулит и чем может обернуться; и о том, не пришла ли в Совет бумага из Москвы об открытии церкви в Урани.

— Нет, пока, — сказала скорбно и значительно Евдокия — все-таки она была женой председателя Совета. — Теперь уж где ли после этой леформы, как поулягется беспокойство.

— Где — беспокойство? — не поняла ее Парасковья.

— А там! — И Евдокия подняла палец к потолку. — В Москве сейчас перво дело — денежная леформа.

Видно, Евдокия кое-что знала, если так уверенно судила о заботах власти.

— Подождем, ладно, — тихо сказала Глебиха и прошептала скороговоркой: — Осподи, царица небесная!..

Егор покашлял на печи за занавеской, но никто не обратил на него внимания — свой!

— Слышь, Евдокия, — тихо сказала Парасковья, — чего нынче-то вышло, не слышала?

— Нет, ничего не слышала, — ответила Евдокия и по затаенному пришептыванию Парасковьи поняла, что вот это «нынче вышло» и есть главный предмет, по которому пожаловали гости. Но как можно равнодушней сказала: — А чего такое приключилось севодни?

— Да чего!.. Прибежала вчера Полька Аблязова, дай, говорит, чего-нито от живота, девка у меня помират, всю скрутило. Ну вот, дала я ей травки, велела заварить и пить по полустакану… Ну вот как тебе прошлый-то раз! — воскликнула она в радостном озарении. — Как рукой сняло, сама говорила. А тут как отказать? Сердца у меня не хватает горе-то черное видеть, я уж завсегда помогу, если кто спросит.

— А чего вышло-то? — перебила ее Евдокия.

— Вышло… В больницу вон, сказывают, медичка отправила Полькину девку…

— Ну, и чего?

— А то, что жалобу будто бы на меня писать собралась, вот чего, — тихо, потерянно добавила Парасковья. — А разве я мало кому помогла?! А разве в больницах не помирают люди? А вон прошлым летом одному мущине зашили в живот ножницы!.. — И слезы побежали у нее по желтым, пергаментным щекам.

Нет, не видела Евдокия такой потерянной свою подругу Парасковью, перед которой в душе всегда трепетала.

— Может, не напишет ничего, — сказала Евдокия, сама вытирая концом платка глаза.

— Да уж нельзя бы такого-то допустить, — сказала молчавшая весь вечер Фрося. — Нельзя, а то беда, беда, беда!.. — И, говоря это страшное слово, точно выкаркивая, смотрела прямо в глаза Евдокии, точно Евдокия была царь и бог, точно от нее зависело все в Урани.

— Чего же тут делать… — пролепетала Евдокия — с нее мигом соскочила всякая спесь, Фросино карканье впилось ей прямо в сердце.

— А надо вот чего, — тихо и твердо сказала Фрося. — Пускай Иван Филиппович пойдет сам к медичке и скажет: никуда не надо писать, а что он своей властью примет меры к Парасковье. Поняла?

Евдокия кивнула. Егор покашлял на печи, но никто не обратил на его кашель внимания. Только Тарычева сказала, тупо глядясь в светлый самоварный бок:

— Подождать надо, подождать… Осподи, царица небесная!..

— Нельзя письма никакого допустить, — повторила Фрося, — а то беда, беда, беда…

— Над бедой беда, над горем горе, — таинственным шепотом подхватила Парасковья. — Все диявол, все диявол кознодействует!..

— Осподи, царица небесная!..

— Осподи! — испуганно шепчет Евдокия.

— Настали последние времена, уж при двери судия!..

— При двери!.. — вторит Фрося.

— И настанет великая скорбь, и брат поднимет руку на брата, сын на отца, а матери испекут дитятей своих и съедят.

— Ну-у!!!

— Молчи, — тихо говорит Фрося. — Слушай и внимай — святые слова.

— Писание? Осподи! Батюшки! Матушки!

— Молчи.

— Покровом покроется в горах, выйдут четыре крылоптичника и четыре зверя…

— Ой, беда, беда, беда!..

— Така беда, что и сам сатана бы покаялся.

— Одна беда прошла, за ней другая…

— Откуда она возьмется?

— Родится от девки по имени Эсфирь.

— Ой, ой! По святому писанию!

— И сверху будет лиса ясница, а внутри зверь хищный, руки железны и в каменьях сверкающих! — твердо пророчит дальше Парасковья. — И два пророка ложных, Гог и Магог!

— Осподи!..

Ничего не понятно Евдокии, но страшно. Она жмется к Проске. Скорей бы уж приходил Иван Филиппович, послала бы тут же его к медичке… Осподи, матушки-батюшки, страсти какие, слышь:

— …На голове три головы и десять рогов, а один-то рог очень прытко врос. И как выйдут из моря, пойдут в Рим…

— Ой, беда, беда, беда!..

— Така уж беда, в аду такой не бывает!..

Ворочается на печи Егор, кряхтит, вздыхает — никакая беда не страшна ему. Счастливый человек! Скорей бы уж приходил Иван Филиппович!..

— Ну, пойдем мы, Евдокиюшка, пойдем, — говорят гости. — А уж то дело надо, надо, надо!..

— Надо, как же!

— А то ведь беда, беда, беда!..

— Да я и сама стану перед ней на колени, если что! — истово уверяет Евдокия.

— Надо! Ну, бог с тобой, мы пошли. Иди давай, Глебиха, чего стала! Экий ветер!.. Матушки-батюшки!.. Да еще эта леформа!..

— Осподи, царица небесная, подождем, потерпим, что же нам делать-то…

— Ну, ступай, ступай!

А на дворе мело, и когда шли по дороге через сугробы, то набрали полные чесанки снегу и запыхались. Ни в одном окне не было свету, и от того казалось, что село затаилось в ожидании какой-то скорой тревоги. Или просто спит, надеясь с меньшими потерями переждать и эту зиму, и эту метель?

— Осподи, царица небесная!.. — бормотала Глебиха, буровя сугробы своими могучими, крепкими ногами.

В одном только доме, пожалуй, и был свет — у Пивкина. И постояли бабы на дороге, отворотясь от ветра, поглядели на желтый свет в окнах. Дом был крепкий, ладный, окна — на прямую линию, как по ниточке, и даже отсюда, с улицы, ясно было, что в доме этом и тепло, и уютно, что хозяйство налажено, что живет здесь здоровый мужик. А Глебихе показалось даже, что она слышит сладкий до головокружения запах Михайловой папироски.

— Осподи! — вздохнула она, словно рыба.

А у Парасковьи в мыслях шевельнулось: вот кто все точно знает про леформу, про все новости! Вот куда она завтра придет под каким-либо предлогом — к Мате Пивкиной!..

— Ну, чего стала, — подтолкнула она Глебиху. — Пошли.

И Глебиха дернулась, полезла через сугроб, прижимая рвущийся от ветра подол и хватая горячим сухим ртом снежный ветер.

В этот ли вечер метельный, в другой ли, а только верно угадала Парасковья: все новости знал Михаил Семенович Пивкин, а особенно в эти дни, потому что лежал дома больной: вынимали из-подо льда замоченную коноплю, вот и простудился, заболел на свое удивление — то ли в войну было, да ничего, а тут долго ли постоял в воде, а вот, пожалуйста, температура, лежи, слушай, радио, — так велела сама Анна Петровна Преснякова. Вот и лежит, слушает про все.

Сегодня вечером Пивкин как всегда слушал по радио последние известия. Вдруг до его слуха донеслись тревожно-торжественные позывные московского радио, которые в годы войны передавались обычно перед важными правительственными сообщениями: медленная музыкальная фраза из песни «Широка страна моя родная». Пивкин улегся поудобнее и приготовился слушать. А мысли, возбужденные этой мелодией, уже побежали. Что скажет диктор? О новой войне Пивкин и думать не хотел, хоть газеты изо дня в день писали о каких-то «Планах Маршалла» и о том, что Черчилль «бряцает оружием». Не хотел он думать о войне, потому что успел снова привыкнуть к мирной жизни. Пусть пока эта жизнь и не такая сладкая, как думалось о ней, пускай нужно лазить в ледяную воду и вытаскивать коноплю или возить на поля навоз, пускай! Он согласен болеть чем угодно, только бы не было новой войны. Потому что и ту, два года назад кончившуюся, не забыть ему до конца дней своих, нет, не забыть! Нет, не может быть войны, об этом и думать нечего. Но когда же заговорят? Пивкин нервничал в ожидании, а в наушниках все звучали позывные, как бы испытывая терпение слушателей.