Илья Девин - Трава-мурава

— Ну, брось давай, ладно, — просит Семен. — Давай, девки, выпьем за Новый год, а? А делу этому можно и научиться. Вот буду начальником радиоузла… Ну, выпьем!

— Пей, кто тебе не дает, — бросает Валентина и опять, поправив бантик на грифе, склоняется над гитарой.

— Давай, Аня, хоть с тобой, а?

— Не хочется что-то, — говорит Аня и зевает.

Семен пьет один, пьет с каким-то злым отчаянием. Он уверен, он сказать ясно не умеет, но уверен — голову на отсеченье! — что дело не в фотоаппарате, а в чем-то другом, в этой окаянной, может быть, Пензе! Он уверен в этом. И никак не может взять в толк: зачем же в таком случае ругаться «остолопом» и корить этим фотоаппаратом?.. Или как?

— Валентиновна, — просит Семен, и вид у него такой несчастный, что Ане и смотреть противно. — Валентиновна, ты мне прямо скажи…

— Надоел же ты мне. Ну, чего тебе сказать?

— Как дальше будет, а?

Пожимает плечами, переглядывается с Аней, улыбается.

И вот встать бы Семке сейчас да и уйти, но никаких сил нет подняться. Никак не может поверить Семка, что уже не коснуться ему таких еще близких — руку протянуть! — волос, не держать этой тонкой руки, не греть дыханием своим этих длинных пальцев!.. Все оцепенело в его душе.

— Валентиновна!..

— Вот привязался!

— Я… Как теперь людям на глаза-то показаться?..

— Не морочь мне голову, иди домой… или куда хочешь, я спать хочу.

Поднимается Семка на непослушные ноги, стоит, покачиваясь, потом медленно идет к двери…

Когда гром на лестнице стихает, когда наконец хлопает внизу дверь, и хлопает так, что вздрагивает на столе бутылка шампанского, Валентина, отложив в сторону гитару и сладко потянувшись, говорит Ане:

— Теперь мы с тобой и выпьем за Новый год!..

А Семен Кержаев всю эту ночь новогоднюю шлялся по Урани, распинывал валенком потухшие костры и орал похабную частушку о городе Пенза.

Поздним вечером 23 февраля по улице Березовой в Саранске шел молодой мужчина в сапогах, в мохнатой рыжей шапке и в довольно заношенном, кургузо сидевшем полупальто. Человек вглядывался в номера, которые были написаны и на жестянках у калиток, и на воротных столбиках, если дом стоял в глубине двора. Человек этот был Щетихин, заместитель директора Сенгеляйской МТС по политической части, и искал он дом номер тридцать пятый.

Эта должность, которая была введена недавно в штат МТС, была, конечно, «понижением по службе» и поначалу больно отзывалась в душе Щетихина, но вот и полгода не прошло, как от прежней досады и раздражения не осталось и следа. Наоборот, новые, совершенно незнакомые прежде мысли и чувства постоянно будоражили его и давали его молодой энергии те самые реальные точки приложения, которых у него не было раньше. Организация при МТС школы механизаторов, агрономических кружков, а сейчас в газетах пишут еще и о соревновании между тракторными и полеводческими бригадами, которым охвачена вся Московская область. И дело уже перекинулось на Украину и подступает к Саранску. И ведь это только на первый взгляд просто: тракторная бригада Ивана Петрова соревнуется с полеводческой бригадой Марии Котомкиной. А на самом-то деле это очень и очень сложно все организовать и наладить, если, конечно, все по-умному, по-деловому…

Вот на этой именно почве и вышел летом у Щетихина с новым секретарем райкома конфликт. Разговор на совещании шел о том, как в Сенгеляйском районе проводится в жизнь постановление Совета Министров СССР и ЦК ВКП(б) от 19 сентября 1946 года «О мерах по ликвидации нарушений Устава сельскохозяйственной артели в колхозах». Ну так вот, в постановлении же ясно сказано, что нарушения выражаются в расхищении общественных земель, имущества, в несоблюдении демократических основ управления делами колхозов. Ну, Щетихин не касался демократических основ, в своем выступлении он сделал упор на расхищение колхозных земель, в том числе и в колхозе имени Карла Маркса, то есть в Урани, у Лепендина. Дело тут касалось лугового угодья «Роща», которое вроде бы числилось колхозным, но странным образом оказалось присвоено лесничеством под видом леса местного значения. Лепендин с Сатиным, как потом выяснилось, знали, что «агрессия» лесничества произошла с согласия как раз нового секретаря, и потому помалкивали в тряпочку, однако не уставали подзуживать, а тут это постановление! Ну вот, Щетихин и выскочил. Да так лихо пустил о расхищении, да так ловко подвернул из того же постановления слова о том, что «виновные в расхищении и незаконном распоряжении колхозным имуществом и общественной землей… будут сниматься с постов и отдаваться под суд как нарушители закона и враги колхозного строя», — вот эти слова из постановления он так смело высказал и с таким ясным намеком в сторону секретаря, что секретарь покраснел, как флаг, а Василий Павлович, предрик, на что уж выдержанный, но и и тот не стерпел: крякнул и осуждающе покачал головой.

Казалось тогда Щетихину, что аплодисментами встретят его слова, на руках с трибуны унесут, но только жиденькие хлопки раздались, жиденькие и какие-то испуганные даже. Но что же он такого сказал? Ведь он сказал только слова из постановления, ну, добавил факт про «Рощу», так ведь как же без фактов-то говорить? Хитрый Сатин объяснил: «Ты бы уж лучше другой какой фактик бы выбрал, Сергеич…» — И при этом такие виноватые глаза! Эх, люди, люди!..

Впрочем, Щетихин нисколько не жалеет, что так все случилось, что он не «сработался» с новым секретарем, нет, не жалеет. В МТС живое, самостоятельное дело, то самое дело, о котором тосковал Щетихин, — особенно на первых порах работы в райкоме комсомола. Нет, нет, он не жалеет, нет, не жалеет! И даже Лиза как-то сразу воспряла, посветлела лицом, — а то у нее был какой-то затаенный страх перед должностью мужа, словно с ним всякую минуту могла случиться беда. Ее можно понять: пережила в свое время за отца. Но все это теперь для них пройденный этап, как говорится.

Да, Лизу можно понять, понять ее радость, ее спокойствие, когда муж занимается ясным, понятным ей и полезным делом. Но вот как понять Щетихину вчерашних своих друзей из обкома комсомола? Особенно Володьку Чепурнова, второго секретаря?! Вот удивил так уж удивил!.. Сначала выкатил свои черные глаза и вроде бы обрадоваться хочет старому другу, и вроде бы уж какая-то иная сила в нем живет и давит все эти старые лишние чувства, как помеху. Ну что ж, Щетихин все понял, не навязывался со всякими словоизлияниями, шел молча, усмехался себе под нос, а в мысли лезло одно: «Чиновник! Канцелярская душонка!..» И сказал с плохо скрытой горькой насмешкой:

— Что ж не заступились?

И помялся Володька, поправил свою широкополую, как лопух, шляпу, потрогал галстук.