Илья Девин - Трава-мурава

Он закурил и мало-помалу разговорился сам и поведал о всех сегодняшних своих огорчениях и разочарованиях в старых товарищах. И удивительно: не было еще недавней, снедавшей душу его обиды, не было тех мстительных затаенных мыслей (Ну, попадешься же ты мне!..), которые жгли его и рождали в нем какие-то злые порывы, — нет, ничего этого сейчас и следа не было в Щетихине, он даже смеялся, когда рассказывал, какая большая шляпа была на маленьком надутом Володьке Чепурнове.

Петр Иванович ходил по комнате, закинув руки за спину, и на губах его стыла понятливая улыбка. К тому же Петр Иванович кивал головой, соглашаясь, и Щетихину казалось, что его внимательно и с интересом слушают.

Так ли это было на самом деле, и было ли настолько весело Петру Ивановичу? — во всем этом Щетихин усомнился, как только лег в постель в боковой комнате, куда его отвел хозяин, сказав: «Это Анина комната». Щетихин лег в мягкую, чистую и очень уютную кровать, приятно вытянулся всем телом, с хрустом зевнул и с улыбкой на лице зажмурился — как хорошо!.. И тут он услышал, что Петр Иванович все ходит и ходит за стенкой, и невольно стал припоминать и его слова, и выражение лица, и все его движения, и этот как бы постоянно настороженный слух: не идет ли кто? Не калитка ли стукнула? Всего этого Щетихин не замечал тогда, вернее не придавал этому значения, упоенный своими чувствами, со справедливым эгоизмом молодости считая, что все в жизни так и есть и так и должно быть, как он об этом думает. Но вот эти шаги за стенкой, в которых тревога, ожидание и еще многое, чего Щетихин не может, не в силах понять. И, так ясно представив себя в глупом восторге и Петра Ивановича с его страданиями, о которых он и не подозревал, Щетихину вдруг сделалось так стыдно, что он сел в постели. «Извиниться!…» — было первой его мыслью. Но извиняться вроде бы было и не за что, разве лишь за то только, что ты дурак, невежда, с черствой и тупой душой. «Уйди!» Но не оскорбит ли это еще сильнее Петра Ивановича?

Щетихин переживал какое-то незнакомое волнение. Оно было и приятно само по себе, как весь этот вечер в доме Пресняковых, и в то же время мучил какой-то неведомый стыд за то, что только сейчас узнал вполне, какой жалкий и скудный он человек, да, жалкий и скудный, хотя и «заместитель директора…». «Да, ведь это же все здорово получилось!» — думал Щетихин, имея в виду все недавние перемены в своей судьбе и воображая, как было бы глупо и нелепо оставаться и дальше в таком же неведении о себе и о людях, что было бы неизбежно, если бы этих перемен не случилось. И Щетихину казалось, что именно сегодня он понял что-то такое важное и значительное, без чего невозможна настоящая жизнь, жизнь умная, красивая и правдивая в словах и делах.

А Петр Иванович ходит и ходит за дверью. О чем он думает? Какие переживания гложут его душу?.. И какую же надо иметь душу, какие силы, чтобы так глубоко хранить свои печали от посторонних людей!.. А он, «заместитель директора», молодой и здоровый, как бык, распластался, разнылся!.. И Щетихин стукнул кулаком себя по ноге. Жена, видишь ли, в театре на оперетке со своим дружным коллективом, а эта благородная измученная душа свое окаянство на погоду списывает: «эти февральские оттепели…» Я бы так не смог! — подумал Щетихин, завидуя и жалея одновременно Петра Ивановича…

Он так и не услышал, когда пришла Елена Васильевна из театра, а проснулся от негромкого женского голоса, который доносился из-за плотно закрытой белой двери.

Было раннее утро. Это Щетихин скорее понял не столько по серому свету за окном, сколько по свежей бодрости в теле. Он лежал, с улыбкой оглядывая «Анину комнату», воображая одновременно и саму Аню, и слушал приятный женский голос за дверью, не вникая еще в то, что говорил этот голос, но уже связывал его и с Аней, и с Петром Ивановичем.

— Все съел? — ласково спрашивал женский приятный голос — Сейчас я тебе молочка налью… Вот, пожалуйста, даже с пенкой!..

И Щетихину представляется лицо Петра Ивановича, счастливый блеск добрых серых глаз.

— А на дворе-то что делается! — опять сказал женский голос с удивлением. — За ночь не примерзло нисколько, с крыш каплет и каплет. Весна! Ты посмотри только, настоящая весна!.. — Молчание. Звон чашки. Легкий вздох. И опять: — Ну что, милый, все, не хочешь? Сыт? Ах ты, лапушка мой!..

Щетихину представляется, как Елена Васильевна обнимает и целует Петра Ивановича.

Тут хлопает дверь, и слышится знакомый тихий голос Преснякова:

— Может быть, Лена, ты соберешь для Ани посылочку? Вот я принес…

— Да, верно, — деловито отвечает Елена Васильевна. — Я сама об этом подумала. А что тут у тебя?

— Меду купил немножко, она любит.

— А что еще было на базаре?

— Да я не обратил внимания, — виновато отвечал Петр Иванович.

Сердитое молчание. Стук стеклянной посуды.

— Нет, ты ешь, Лена, ешь, я потом, — говорит Петр Иванович. — Я вот что хотел тебя спросить… Ты вчера сказала, что Купряшкин предлагает барабанную сушилку…

— Какой Купряшкин? — в некотором замешательстве спросила Елена Васильевна.

— Альберт Александрович.

— Ну, он так говорил, я не знаю, — быстро, с раздражением ответила Елена Васильевна.

— Так вот, — твердым тихим голосом продолжал Пресняков, — при случае передай ему от моего имени, что я прошу его не вмешиваться в мои дела, в мои отношения с «тимирязевкой».

— Но, Петя! — горячо воскликнула Елена Васильевна. — Я думала, что он тебе может помочь, и вообще…

— Я тебя прошу, — тихо сказал Петр Иванович. — И давай оставим этот разговор.

Щетихин не понимал, о чем они говорят, о каком Альберте Александровиче, о какой сушилке, да его и не интересовало все это. Его занимал тот странный ласковый разговор Елены Васильевны — с кем она так говорила? Сначала-то показалось, что это с Петром Ивановичем она так щебечет: «Ах ты, лапушка мой!» и все такое прочее, а его, оказывается, и в доме-то не было: на базар бегал за медом для Ани. Но с кем?..

Впрочем, разговоры за дверью вскоре стихли, потом до Щетихина донеслось:

— Ну, я пошла… Ты дома будешь?

— Да.

— Вот это для Ани, я собрала.

— Хорошо.

— До свидания. Обедать я не приду, не жди, сегодня много работы… — И уже из сеней, должно быть: — Не забудь покормить Фадея.

Стукнула дверь, и все стихло.

Фадей! Вот кто этот «лапушка» — кот Фадей!..

Щетихин полежал еще немного и стал одеваться. За окном уже было светло.

Потом он завтракал, а Петр Иванович, как и вчера, тоже сидел за столом и потчевал гостя, сказав, что сам он уже поел. Может быть, это было и так, но вполне возможно, что Петр Иванович не хотел отягчать впечатление Щетихина какими-то своими, не совсем, может, приятными для постороннего приемами еды, потому что как же он может своими протезами держать, например, вилку? Чтобы ненароком не затронуть какую-нибудь неприятную для Преснякова тему, Щетихин спросил про его научную работу. Оказалось, что как раз накануне войны Пресняков закончил курс в Тимирязевке, но что касается методов консервации сельскохозяйственных продуктов, особенно же «второго хлеба», то есть картофеля, то эта идея возникла у него во время войны.