Илья Девин - Трава-мурава

А председателем колхоза имени Карла Маркса в Урани в тридцать пятом году был, как оказалось, отец нынешнего председателя — Лепендин Сергей Кириллович.

— Он, как же! — уверяет Цямкаиха. — У меня еще Фана живой был, я помню.

— Не в очках ли он ходил?

— В очках, в очках! А муки-то он с этими очками хватил — не дай господи! Правление-то было тогда в колхозе крутое, ну вот и постановили лошади председателю на разъезд не выделять. Вот как надо в Сенгеляй на совещание или еще куда, он пешком, сердешный, и бежит. Летом или там осенью еще ничего, а как зимой да в метель? Ой, не приведи, господи!.. Вот как-то Фана за удобреньем ездил, а на обратной-то дороге и наткнулся на председателя. «Ты чего, — спрашивает, — в сугробе барахтаешься, Кириллович?» А он, сердешный, очки в снегу ищет. Ой, ой! — вздыхает Цямка. — Раньше-то как уж строго было!..

— А сейчас-то он где? — спрашивает Пресняков, хорошо вспоминая сухонького, высокого человека в очках и черном пиджаке, в белой, с вышитым воротом, рубашке. Сколько ему тогда было? — лет сорок пять.

— Живой ли он?

— Живой! — весело поет Цямка, не отрывая глаз от вязанья. — Только совсем уж он ослеп, никуда не ходит, во дворе на дровосеке сидит.

Вечер, солнце садится за Ураньжайский луг. Над речкой и озерками в пойме закурился туман.

Гонят стадо по улице. Хозяйки, отворив ворота, кличут к себе своих буренок, коз, овец, и стадо постепенно редеет.

Цямка сворачивает вязанье. Сейчас она сходит за молоком к Пивкиным, и они сядут пить чай.

— Аня, наставляй самовар-то, я сейчас сбегаю.

Аня читает у окна толстую книгу под названием «Белая береза», и до нее не сразу доходит приказание Цямкаихи — вот как зачиталась!

Сергей Кириллович… Помнит ли он Преснякова и тот день летом тридцать пятого, когда получал для колхоза Государственный Акт на вечное владение землей?..

И вот дня два спустя эта встреча с Сергеем Кирилловичем случилась. Вышло так, что Пресняков с Пивкиным шли по дороге, и Пивкин, довольно энергично размахивая руками, громко высказывал Петру Ивановичу свое возмущение районными электриками, которые самовольно, как он говорил, перекроили план электрификации, и теперь выходит, что электричество в Урань они будут проводить только зимой.

— Это форменное нарушение! — возмущался Михаил Семенович. — Я буду жаловаться в райком! Какое мне дело до того, что у них, видите ли, было согласовано с Аверяскиным! Это же форменное безобразие!..

— Михаил! — окликнул тут Пивкина старик, сидевший на колоде у палисадника. — Михайло Семенович, ты чего это митингуешь?

Оказалось, что старик этот и есть Лепендин-старший.

Пивкин их познакомил.

— Пресняков? — повторил старик, и Петру Ивановичу даже показалось, что Лепендин вот-вот скажет: «А, так это вы в тридцать пятом!..» Но нет, старик только пошевелил синими губами и ничего не сказал. Видно, не вспомнил. Или решил про себя, что это новый «полномочный» или какой-нибудь финагент по сбору налогов.

— Ну, вы тут покалякайте, — вроде как распорядился Пивкин, — а я побегу в райком звонить. Этого безобразия я не оставлю. — И уж с дороги еще крикнул: — А у меня к тебе дело есть одно, Петр Иванович! — И хитро засмеялся.

— Живой мужик, — сказал Лепендин, когда Пивкин, громко топая сапогами, пошел прочь. — Он дело постановит.

Пресняков согласился.

Помолчали.

— Хорошая стоит погодка, — сказал Сергей Кириллович. — Скоро уж и косить пойдут.

Пресняков ответил:

— Да, травы нынче хорошие! — И рассказал о том, какая высокая вода стоит в речке, потому что частые дождики.

— Сразу нынче все беды и забудет народ, — сказал Лепендин. — Сено поставят да хлеб с картошкой уберут, вот и опять жизнь пойдет по-прежнему…

— Да, хлеба нынче тоже хорошие, — согласился Пресняков, потому что он видел и колхозные поля. — И картошка хорошая, вот-вот зацветет.

— Да, Володька сказывал.

Володька — это его сын, догадался Пресняков, председатель колхоза.

Помолчали.

— Жарко, — сказал Пресняков, потому что на самом деле было жарко, душно — полдень, листья ветлы висели не шелохнувшись, и было слышно, как она «плачет» — пенный сок с листьев сверкающими на солнце каплями срывался на землю.

— Квасу не хочешь ли, мил человек? — спросил Лепендин и, не дожидаясь ответа, обернулся к открытому в доме окошку со стоявшими на подоконнике цветами и крикнул: — Нина, а Нина!..

— Ну, чего тебе? — не сразу отозвался из дома женский капризный голос…

— Принеси-ко, Нинушка, кваску, — чуть ли не виноватым голосом сказал старик.

Минут через пять хлопнула дверь, и с крылечка сошла хмурая заспанная женщина в заношенном халате, едва запахнутом на груди. Женщина была беременная.

— Вот этому… гражданину, Нинушка, не мне, — торопливо предупредил старик.

Пресняков принял красной меди ковш с квасом, а женщина ушла обратно в дом.

— Невестка, — прошептал старик. — Самого-то Володьки и не бывает днем, только ночевать и прибегает, — не то пожаловался, не то посетовал старик и, помолчав, вздохнул.

Пресняков попил квасу, поблагодарил и, пообещав еще заглянуть, пошел.

— Заходи, побеседуем! — сказал вдогонку Лепендин-старший. — А фамилия-то, говоришь, Пресняков?

— Да, Пресняков.

— Это твоя, значит, дочь-то у нас медичкой работает?

— Моя, — сказал Петр Иванович, и сердце его сладко замерло в ожидании: чего скажет старик об Ане?

Но старик молчал, кивал головой и вроде бы таил какую-то подозрительную усмешку.

Неужели нечего сказать об Ане? Почему он молчит?

— Боевая девушка, — сказал он наконец. — Ведь чего придумала!..

— А что? — с тревогой спросил Пресняков.

— Да вот весной собрала комиссию и давай по дворам ходить!.. Санитарная проверка! — уважительно добавил старик и для важности поднял палец вверх, как иной председатель собрания. — И делов-то навела, ой, навела! — хорошо засмеялся старик. — Мусор жгли по всей Урани, а дыму-то что было, дыму-то!.. Боевая, пра, боевая, — добавил вдруг старик шепотом.

Петр Иванович подождал, не скажет ли еще чего старик, не спросит ли? Но нет, ничего не сказал, ни о чем не спросил.

Дело, о котором уже не один раз намекал Пивкин, так заинтриговало Преснякова, что он сам напомнил о нем вечно куда-то спешившему председателю Совета. Правда, теперь-то и на самом деле горячее было время — сенокос, и Петр Иванович, просыпаясь на рассвете, слышал стук телег по улице и глухой говор — это ехали на Ураньжайский луг колхозники. С утра по росе косили, и часов в девять, когда высокое солнце пекло уже нещадно, мужики в кепках и мокрых темных рубахах и гимнастерках и бабы в белых платках возвращались вот так же на телегах, но уже уставшие, молчаливые, с осунувшимися темными лицами. И если Преснякову случалось попасть навстречу косарям, то ему делалось неловко за свою невольную праздность, и когда он здоровался с бабами и мужиками, которых не знал по именам, то слышал в голосе своем фальшиво-виноватую интонацию, от которой ему самому делалось еще больнее.