Илья Девин - Трава-мурава

— Да, за ахвицера, — подтверждала живая и проворная старушка Фима, потому что она своими ушами слышала эту новость от Алды, а Алда — от Груши, которая и получила такое хвастливое письмо от своей бывшей подруги.

А насмешливая Ульяна, еще не старая старуха, еще за лето нынче триста трудодней выработала, вот эта Ульяна всегда чего-нибудь такое скажет, когда в настроении, как нынче.

— Теперь, — говорит, усмехнувшись чуть слышно, — на гитаре ахвицеру песни свои играет…

И не понять, то ли она осуждает Валентину Ивановну, от ли завидует офицеру тому, жалея Семена.

Впрочем, говорят, Семен не особенно и унывает. Ефимиха Ликинова говорит — а уж про это она знает от Щетихина, Лизкиного мужа, что Семен учится на шофера и скоро будет катать на легковой машине марки «Победа» самого предрика!

Вот ведь какие повороты случаются в человеческой судьбе!.. Взять того же Яшку Тучаева, внука деда Степана. Все уже в Урани согласились в душе, что поедет нынче осенью Яшка в Саранск, в детдом. Дед-то уж очень ослаб. А как вышло! — ох, ох, кто бы сказал раньше, так не поверили бы. А ведь вышло как? Среди бела дня прикатила в Урань автомашина из военкомата и прямо к сельсовету:

— Подать сюда Якова Степановича Тучаева!

Какого такого Якова Степановича? Пивкин с Захарычем с ног сбились, ищут по книгам своим Якова Степановича Тучаева и никак-то не могут, бедные! Ну, потом разобрались, значит, посмеялись за компанию с посыльным военным из военкомата и поехали Яшку искать. А где его искать? Ясно где — на речке! Приехали туда, а в купальне этих ребятишек — как головастиков в пруду, а который Яшка, и не понятно, — они все одинаковы, все синие и дрожат мелкой дрожью — так накупались. Ну, все-таки разобрались, посадили Яшку и повезли домой к деду: так и так, Степан Кузьмич, собирай внука в суворовское училище, на офицера будет учиться твой внук!

— Что и сделалось с Тучей!..

— Ну, что сделалось?

— Да глаза не закатились от такого-то счастья!

Тут Ульяна вспомнила, что в роду Тучаевых все военные были, что и сам Степан, когда молодой был, только одни разговоры и знал — про войну. Вспомнили к месту и про сына его Степана, как он приезжал в Урань до войны верхом на такой красивой лошади, что даже одно время говорили, что сам Буденный подарил Степану Тучаеву эту лошадь, — как картинка!..

И вздохнули старухи, и помолчали. Деда же самого, который все еще надеялся дождаться Степана Тучаева из Америки, не осуждали за такую причуду.

А помолчав, вспомнили, что ведь это прошение о приеме Яшки в суворовское училище писала «медичка».

— Она, она! — уверяла Фима так твердо, что и сомнений не могло быть никаких. — И как-то разузнала про это заведение, проныра!.. — добавила Фима, предвкушая долгую и таинственную беседу на тему «медичка и Лепендин Володька», и как дело кончится в свете скорого отъезда председателя на учебу, но тут вдруг невдалеке заиграла гармошка, да так неистово, что старухи притихли. Да, играли в проулке, сомнений и быть не могло. Впрочем, в эту осень кроме тех обычных «пятачков», вроде Курмыжа, молодежь собиралась по вечерам на свои игры и пляски еще и на новом месте — возле нового сруба, который венец за венцом поднимала бригада плотников во главе с Борисом Качановым. Это строили родильный дом, и в Урани все знали, что Груша, ходившая уже на шестом месяце, заявила, что рожать будет только в новом родильном доме. Вот так прямо и заявила! Ну, не одной Груше родильный дом нужен, это понятно, потому и строит колхоз, да скоро, говорят, еще одна медичка приедет — акушерка. Вот и торопит Груша своего Бориса. Она ведь такая, наша Груша. Она за словом в карман не полезет. И как сказала, так и сделает. Уж этой своей чертой она вся в отца. Вот Борис и торопится, до потемок топором стучит.

Вот ведь какое это дело — судьба человеческая!.. Была-жила Вера Качанова, и была у нее подруга — Груша Пивкина!..

— Ох, ох!.. Как сейчас вижу: идет по улице, глазки опустит!..

Вот какая это тайна — судьба человеческая! И разве кто-нибудь знает, что будет завтра? Знать-то, конечно, знаем, что завтра с раннего-ранья, как только взойдет солнце, застучит топор Борисов на месте будущего медпункта-роддома, и затопятся в домах печи, и забрякают ведрами перевесла, захрустят колодезные цепи, — так начнется еще один день этой чудной осени!..

И хоть все это так, но есть и тайна, которую принесут люди в завтрашний день, как та самая тайна живой жизни, которую носит под сердцем и Груша.

Давно отцвела трава-мурава на тропинках и на дорогах Урани, отмерцали крохотные, как рассеянное пшено, цветочки. Опала и с берез темная синева листьев, опала легким багряным шелестом, опала и усыпала улицы Урани.

На огородах стала сохнуть и желтеть огуречная ботва, а гряды заметно опустели, и кажется, что земля утомилась и ждет дождей, ждет снега.

А вот за банями, за сараями гнется лебеда, словно дивясь тому, что до сих пор ее не сжали; ведь скоро она начнет уже осыпаться, семена упадут на землю и пропадут, тогда как из них можно печь и хлеб, и пироги.

Так и идет по Урани осень, четвертая послевоенная осень. Четвертая… Много это или мало? Но вот принесла эта осень людям невиданное богатство, и люди забыли о лебеде, забыли, что еще весной хлеб из лебеды ели.

А вот у сельсоветского секретаря Захарыча свой счет этой осенью: демобилизация закончена по всей армии, и кто должен прийти, тот пришел. А вот тех, кто не придет, — семьсот двадцать шесть мужчин. И они уже никогда не придут. Один дед Туча не хочет мириться с этим фактом.

Подбивают итоги нынешней осенью и в колхозе. Сначала Лепендин ездил обсуждать трудодень в райком, а потом еще поговорили об этом на правлении и согласились с таким трудоднем: 30 копеек деньгами и 500 граммов хлеба. Это был невиданный с начала войны трудодень. Даже не верится, что это именно твои мешки с хлебом лежат на весах! По правде сказать, тысячу пятьсот трудодней Прохор Нефедкин не один заработал. Это на четверых работников приходится: сам, Фекла, потом дочь Пашка, ей недавно сравнялось четырнадцать лет, да сын Васька, который за лето заработал почти сотню трудодней. Но когда кладовщик кричит на всю площадь:

— Прохор Нефедкин, получай! — Тут даже не знаешь, как и подумать. Думать, правда, тут и некогда, надо весы освобождать, ну, а мужики тут как тут — скалят свои махорочные желтые зубы:

— Давай скорей, Прошка, а то вон Лепендин идет, отымет половину!..

И уж только когда все стаскал с весов на подводу, сам залез, сидит, гордо улыбается.

А тут Иван Шанявай плетется на нетвердых ногах с пустым мешком на плече.

— Это столько ты отхватил? — удивляется Иван и ощупывает мешки на телеге. — Это все твое?..

— Нет, дядино, — отвечает Прохор и лениво глядит на руку Ивана. Ему хочется сказать: «Убери свои грабли, не трожь», — но что-то нынче удерживает его от таких слов, ему даже хочется пошутить с Иваном, сказать ему что-нибудь хорошее. Но Иван сам говорит: