Анатолий Землянский - Пульс памяти

И опять я невольно подумал о том, что все это время она была и с моей и с какой-то невысказанной своей бедой, тенью лежавшей на поблекшем лице. Сочувствие и сострадание к другим — это ведь всегда дети наших собственных драм и тревог. Никто, как говорили древние мудрецы, не становится добрым случайно…

Дорога, по которой я шел, сбежала в низину, к мостику через неширокую протоку между двумя прудами, а потом, точно испугавшись слишком уж допотопного вида стоявшей справа крохотной фабрики, вильнула в сторону от нее и повела меня обычной сельской улицей.

Скоро, упершись в песчаный, поросший вековыми соснами холм, дорога раздвоилась: одна ее ветвь отвернула вправо и почти тут же пропала за двухэтажным, похожим на школу домом, а вторая, полуобогнув холм, заскользила по песчаному спуску вниз.

Я подумал, что неплохо бы, как и советовала Мария Феоктистовна, спросить у кого-либо, как идти дальше, и глянул по сторонам. Поселок был по-раннему безлюдным, нигде ни души. Хотя во дворах уже там и там хлопали и скрипели двери, лаяли собаки, кричали петухи.

Увидев в отдалении колодец, я стал ждать: должен же кто-либо пойти за водой.

Ждать пришлось недолго. В самом ближнем от меня доме протяжно заскрипела калитка, в ней тут же показались ведра, а следом за ними, одновременно, взлохмаченная голова и длинная, странно прямая нога. Мне показалось, что человек с трудом протискивается через калитку. Но вот он протиснулся, и я увидел высокого мужчину, одетого в заношенные армейские брюки-галифе и видавшую виды гимнастерку. Мужчина был простоволос, с заспанным и небритым лицом. Подойдя, я понял, почему он с таким трудом протискивался в калитку: из левой его штанины виднелся коричневый, с металлическим кольцом внизу протез. На вторую ногу была надета истоптанная спортивная тапочка.

Заспанный и небритый, мужчина тем не менее выглядел молодо, лет на тридцать, не больше. На меня вопросительно вскинулись и быстро смерили с ног до головы подвижные серые глаза.

— На кладбище? — Глаза мужчины опять с любопытством прогулялись по мне, будто ему никогда раньше не доводилось видеть военного человека. — Сюда-ыт, а оттудова прямо по дороге, — нехотя и скупо кивнул мужчина головой. — А там… справа. Сам увидишь… За оградой…

И он пошел через улицу к колодцу, широко и натужно откидывая в сторону протез, будто подвертывая под себя дорогу.

Сухой и, как показалось мне, черствый ответ мужчины невольно заставил меня вспомнить и моих вчерашних соседей по купе, и майора Кривеню, и молоденькую продавщицу цветов у вокзала, и — особенно — Марию Феоктистовну…

«Разные люди. Един и вечно неизменен путь у Земли. И формою своею от века она едина. И все живое на ней подчинено извечным и незыблемым постоянствам. Кроме людей. Только они во всем меж собою разнятся. И потому естественно, что силою, состоящей в противоборстве с добром, дано вкусить им от яблока выгоды и обладания…»

Мне показалось, я вздрогнул, это было уже как наваждение: опять, как и при разговоре с майором Кривеней, сами собой всплыли в моей памяти слова отца Валентина. Да так отчетливо, что я повторил их едва ли не буква в букву.

Дорога резко сбегала вниз, я невольно ускорял шаги, а сам все думал о словах священника. И не столько о сути их, сколько о том, почему они, эти упруго плавные, туманно обволакивающие слова, так привязчивы.

А они и в самом деле не оставляли меня. «Если это не так, сын мой, — продолжал вспоминать я, — то сможешь ты дать мне другое объяснение? Сможешь?..»

Смогу ли?

Тогда, во время спора, я не нашел что ответить отцу Валентину, а тут вдруг понял, что вопрос-то, в сущности, прост. Извечные и незыблемые постоянства? Да. Но они относительны и спорны. Как относительно и спорно любое утверждение, если оно подчинено догматическому началу. Косность извечно враждебна аналитически ищущей мысли!..

И еще я понял, что сила умно рассчитанной церковной проповеди заключается в ее дерзкой масштабности, в том, что она не боится ни научной, ни житейской сложности вопроса, она на все тотчас готова дать ответ, но обязательно в свою пользу.

Люди разные? Одни хорошие, другие плохие? Конечно же это потому, что они вкусили от какого-то «яблока». И нет такому проповеднику дела до того, что кроме плохих людей есть хорошие, которые не кусали ни от какого «яблока».

А если уж кусали все, то, значит, было еще и хорошее «яблоко»?

Я жалел, что не мог сказать этого отцу Валентину вчера. Тем самым я ответил бы на многие затронутые им вопросы и лишил бы его того демонстративного торжества надо мной, которое он (правда, в споре не со мной, а с учителем) назвал торжеством логики духа, всему знающего цену.

Логика духа?

А не «логика» ли малодушия?..

Взволнованный близостью минуты, сулившей мне или печальную, но желанную встречу с могилой отца, или горестное разочарование, я все настойчивее стал возражать отцу Валентину.

Добро и зло… Известны ли нам все зерна, из которых произрастает и то и другое? Из тысяч зерен мы знаем наверняка лишь несколько, о некоторых из них наши знания неглубоки и относительны, а остальные зерна, как песчинки камнем, придавлены красиво выдуманной легендой или просто абстрактным измышлением.

Встреча со злом, которому не было оправдания и которое осталось безнаказанным, толкнула сельского юношу Владимира Рогатнева сначала на кровную месть, затем… на духовную стезю. А расстрел фашистами ни в чем не повинных односельчан заставил его снять поповскую рясу и уйти в партизаны. После гибели боевого друга тот же служитель культа дает себе слово, возвратясь в лоно церкви, взять, как духовное, священное, имя погибшего товарища. С тех пор он не Владимир, а Валентин. «Как быть с этим весьма негармоничным переплетением добра и зла? — мысленно спрашивал я своего бывшего попутчика. — Вера в добро и решимость мщения, ненависть к фашизму и возвращение в попы после победной борьбы с ним, трогательная память о погибшем друге и преданность религии, которую тот, бесспорно, отрицал… Нет, люди бывают разными не от «яблока» выгоды и обладания. Их делает разными жизнь, одинаково желанная и неласковая, неутомимая в своих то дерзких, то нелепых причудах, которые нередко оборачиваются и жестокостью. Как, скажем, месть. Пусть даже и священная».

Я невольно вспомнил все, что знал по воспоминаниям близких об отрочестве и юности своего отца. В ту минуту мне пришел на память рассказ о его столкновении с сельским священником.

…Село наше длинное, пока пройдешь — многих встретишь. И хотя поп один на все село, с ним тоже не всегда разминешься. Не разминулся с ним в одно летнее утро и подпасок Федя, кряжистый, приземистый подросток, с пышно волнистой прядью волос над правой бровью.