Анатолий Землянский - Пульс памяти

— А так и получилось, душевный, — продолжал Аввакумов. — Бухгалтер я. Работал тогда на крупной мельнице. Дельце одно масляное подвернулось. Нужен еще был человечек. Лишние руки на пару часов ночной работы. Я сыну и предложил. А он так на меня посмотрел, будто никогда до того не видел. И спросил… просто как-то спросил, точно поймал карманного воришку: «Так ты мошенник, папа?» Я ударил его по щеке, а он свое, будто и не получал пощечину: «Значит, я никогда в жизни не смогу сказать ни себе, ни людям, что являюсь сыном честных родителей?» Я ударил его второй раз, и он… понимаете… двадцатилетний рослый парень — заплакал. А через два дня уехал, не доучившись всего два месяца. На рабфаке учился. И вот уже одиннадцать лет врозь мы, на разных полюсах.

— Где же он сейчас? Знаешь?

— Знаю, душевный. Все время знал. Он на дочке наших соседей женился. Она писала своим. Ну, а мы от них узнавали.

— И ты ни разу не написал ему?

— Писал. Просил прощения. Он не ответил.

— И матери не пишет?

— Мать-то уже в гробу… Но… когда еще была жива, все равно не писал. Он ее моей соучастницей считает.

— Где же он сейчас?

— Под Тобольском. Механиком на заводе.

— Ну, а ты сам… потом… с этими масляными делами как? — спросил отец.

— Что ты, что ты! Гроша с тех пор без закона не трогал. С мельницы ушел, в совхоз устроился. Да только знаешь, душевный… — Аввакумов, снова утомленно махнул рукой, резко откинулся на спину, долго молчал, видимо не решаясь досказать начатое, но через какое-то время опять приподнялся на локте и продолжал: — Старое все же всплыло, душевный, и меня пригласили к ответу. Судили. Дали круглую. Десятку то есть. И… куда бы, вы думаете, я попал? Под Тобольск. В сорока километрах от сына пребывал.

Аввакумов вдруг заметил, что его слушает вся палата. Стихли голоса, перестали шелестеть газеты, только перекликались между собой страшные своей похожестью хрипы кашля. Но и они стали заметно сдержаннее — все ждали развязки.

А растерявшийся Аввакумов молчал.

В классе-палате было по-полуденному светло, сильному мартовскому солнцу не стали помехой и двойные рамы, оно быстро нагрело воздух и, от чего только могло, отскакивало зайчиками на стены, пол, потолок. Два таких зайчика, слегка удлиненных, скользнули со стекол очков Аввакумова в самый угол над его койкой, и отцу показалось, что они забились туда с испугу.

— Не встретились? — спросил отец.

— Сейчас доскажу, — не поворачивая головы, вяло сказал Аввакумов, но долго еще лежал молча, окаменело.

Все ждали, выдавая нетерпение сдавленностью кашля. Отец не выдержал, повторил вопрос:

— Так встретились вы?

Аввакумов утвердительно кивнул и заговорил:

— Срок мой кончился на второй день войны. Документы выдали, деньги какие-то там. Езжай, мол, свободный человек, в свободное общество. А я… Как же я мог уехать, не повидав сына? До дому тыщи километров, да к тому же до пустого дому, жены-то в живых не было… А до родного сына рукой подать, сорок, как там говорили, версточек. И конечно, подался я на этот самый завод. На тракте сразу подвезло — машина попутная взяла. Ну и через час стоял у проходной. А Гешку, сына, значит, по телефону в цехах разыскивали. Долго разыскивали. А я стою и, понимаешь, душевный, той самой минуты, о которой одиннадцать лет мечтал, боюсь, как судного часа. Вот, думаю, выйдет сейчас Гешка… С каким лицом выйдет? Как посмотрит?.. Охранник предложил мне сесть, пододвинул табуретку, а я к полу прирос, не могу сдвинуться. Думаю, начну сдвигаться, а Гешка войдет. Как тогда?

Больные приподнимались на койках, слушали не дыша. Двое ходячих не вытерпели, подошли ближе.

А Аввакумова внезапно разбил кашель. В такт хриплым ударам тряслись очки, и в углу над койкой совсем затравленно метались солнечные зайчики.

Все в молчании ждали, когда кончится приступ, и отцу показалось, что на лицах ожидавших нет сострадания к больному, а есть одно сожаление о том, что рассказ прервался. Но отец знал, что не было в том ни черствости, ни тем более жестокости, просто это были люди одной судьбы и, следовательно, одинаковых моральных прав. В их жизни разным было только прошлое, а настоящее и будущее определялось уже не столько ими, сколько болезнью. И потому в отношениях между собой эти люди были чем-то похожи на игроков, а игроки всегда ведь исповедуют одну и ту же «религию»: кому как повезет. Аввакумову вот не повезло совсем, не повезло как бы дважды: жизнь разбилась сама по себе, а тело разбивают вот эти удары кашля…

Ходячие вернулись к своим койкам, кто-то из них выглянул в коридор, стал звать сестру. Отец налил Аввакумову воды, но тот отстранил стакан и, задыхаясь, сквозь хрипы и всхлипы, пытался что-то сказать. И отец наконец расслышал — словно склеил из слогов и полуслогов — три слова:

— Сын не вышел.

Когда приступ прошел, Аввакумов виновато и утомленно объяснил отцу:

— Это я сам тогда сплошал, душевный. Понимаешь? Мне бы не сказать охраннику, что я отец, а так, знакомый или еще что. И Гешка бы вышел. А вышел — тут уж никуда бы не деться, хочешь или не хочешь, но показывай себя. Как думаешь, душевный?

Вместо ответа отец задал Аввакумову новый вопрос:

— И ты сразу ушел?

— А ты бы как поступил?

— Дождался б смены. Не ночевал же твой сын на заводе.

— А я и дождался. Да толку что?

— Ну?

— Прошел мимо.

— Но увидал он тебя?

— Увидал. И от этого шатнулся в сторону, как при ударе.

— А ты?

— А я два раза окликнул его: «Геша! Геша!» Но он тут же за угол дома свернул. И у меня вдруг так в душе стало, что захотел я назад вернуться, в тюрьму. Да только, думаю, кто же меня примет? Твоя тюрьма теперь, думаю, весь белый свет… И поехал я на свою Смоленщину. Ну, а приехал сам видишь куда.

В классе-палате долго стояло молчание, нарушаемое все тем же, страшно похожим один на другой, кашлем.

Прервал молчание тот самый, от дальней стены голос:

— Твой сын — дрянь, Аввакумов.

— Ты, судья, слова подбирай, — отозвался кто-то.

И снова над койками повисло молчание, которое нарушил Аввакумов. Он будто и не слышал перед этим ничего, а произнес то, что должно было завершить его грустную историю:

— Так и перечеркнул мой сын мою жизнь. Правильно в книге сказано.

А вечером Аввакумов опять повернулся к отцу:

— Прочти-ка вот тут, душевный.

Отец прочитал:

«Несчастен жаждущий прощения, но еще несчастнее не умеющий прощать».

— Что скажешь, душевный?

Отец не расслышал вопроса, его отвлекли три глубоких ногтевых вмятины, зиявшие на потускневшем поле книжной страницы.

Три вместо обычной одной… Что скрывалось под этим?

Не высказанная в слове, но выраженная в нервном и грубом движении пальца радость: кто-то написавший книгу, ничего не зная о драме какого-то Аввакумова, вдруг становится его защитником?