Анатолий Землянский - Пульс памяти

— Что вкось пошли — то моя вина. Ослабли руки, рано впониз веду.

Прокофий будто ждал этого признания, не решаясь заговорить о болезни и о лечении первым.

— В больницу тебе надо, Федор, — сказал он, закидывая пилу на плечо. — Разгуливается в тебе хворь, опасно это.

— Да время ли по больницам валяться. Гляди-ка, куда германец…

Прокофий не дал докончить, — видно, и эта мысль была уже наперед припасена им:

— А время… оно, брат мой, и погребом может быть, и могилой. Глядя по тому, как человек сам себя в нем полагает.

— Это как же?

— А так же. В погребе-то сохраннее. А в могиле…

— Да я ж не про все время. Про военное только.

— И я про военное только. Смертей в нем и без того много, а если еще и не под пулей отдавать себя земле, то косой вовсе не житуха — рай станет. Аль не так?

— Так-то оно так, да…

— А ты не дакай. Ты вперед гляди. И себя дюже дешево не ставь. Мы про твою жизнь знаем. Хоть и другого села жители. И знаем очень даже по-хорошему. Справедливым ты у нас почитаешься.

— Это с чего ж оно? — искренне удивился отец. — Я в вашем селе раза два-то и был за всю жизнь.

— А добрый след вытаривать не надобно, он в памяти не зарубкой и не вмятиной сохраняется. Так, знаешь… На ровном месте светлое пятнышко.

— А не чересчур ты?

— Не, не чересчур. Счас расскажу тебе. Вот на просеку выйдем…

Чаща редела, в бору становилось словно бы вольнее. Отец удивился: сумерки, оказывается, еще не больно густы, коли так яснеется даже близ узкой просеки.

Отец постепенно приходил в себя, только тяжело дышал. И был благодарен Прокофию, что тот и на просеке не ускорил шаг. Теперь они шли рядом, и отец с непонятным для себя интересом ждал, о чем же это собирается рассказать Прокофий.

А Прокофий начал с вопросов:

— Помнишь, Федор, как по нашим селам шло раскулачивание?

— Как не помнить, — механически и с недоумением отозвался отец.

— А помнишь… когда черед дошел до Ракитова? До одного из наших селян? — уточнил Прокофий.

— Ну?

— А ить тебя на том деле не было! На других бывал, а на том, Ракитовом то есть, да еще на одном — помнишь? — не был.

— Не мог, значит, — пожал плечами отец, не понимая, куда гнет Прокофий.

— Не мог, — повторил, усмехнувшись, Прокофий. — А хочешь, я скажу тебе, где ты был тогда?

— Скажи, ради бога.

— На груше у себя в саду прятался. На дереве то есть. Послали за тобой из сельсовета первый раз — хата твоя на запоре оказалась. Послали второй раз — ты из сада посыльного заметил да и юркнул на грушу. Там и отсиделся. Так?

— Ну?

— Вот тебе и ну. Мы-то знали, что ты не считал Ракитова подходящим под раскулачивание. Только тебя не послушали. Внесли в списки — и точка. Пожалуйте бриться. А стань ты настаивать, так тут же угодишь в подкулачники. А Ракитов — какой он кулак? Две коровы да гумно с молотилкой. Но зато и четверо сынов работящих. И — туда же возьми — сам без розгибу. С утра до вечера. Мастеровой — клади еще косточку, — ковырнул впереди себя пальцем Прокофий, точно и впрямь видел перед собой бухгалтерские счеты.

— Что ж ты мне все это пересказываешь? — с новым удивлением спросил отец.

— А то и пересказываю, что все наше село было против раскулачивания Ракитова. Когда же узнали люди, каким путем ты от этого дела отпихивался, оценили. Будь спокоен. Народ — он праведен. Хоть ты что скажи. Посмеивались, правда, кой-что приплели своего. Любя приплели, — опять же кинь косточку. А оценили! — повторил с нажимом Прокофий. — Потому как Ракитова все сплошь уважали. И уж коли ты хочешь знать, селяне наши и в председатели тебя хотели. Даешь, говорили, нам Русавина — и все. Да тут слух пошел, что не на шутку хвор ты. И тогда пожалели тебя. Решили: мотаться-то каково на дальних расстояниях!.. Вот так-то, — заключил Прокофий и, помолчав с минуту, продолжал: — Потому и говорю я тебе, Федор: не ставь жизнь свою сильно дешево! Не отдавайся хвори безразумно.

Отец слушал в смущении, молча и одно ясно чувствовал в ту минуту: стало ему легче. Смягчилась каменность одышки, и где-то внутри посветлело. И стало удивительно отцу, что скромная, ничем не приметная его жизнь была все же у кого-то на учете, кто-то, выходит, итожил ее, делил и складывал, кидал, как это делал теперь Прокофий, невидимые косточки, набирая нужные суммы. И вот в чужом, дальнем вечернем лесу, вышибленный войной из-под собственного крова, оторванный от семьи и даже не знающий, где дети и что с женой, он слушает это безыскусное величальное слово, приемля его как награду, о которой и не помышлял.

А Прокофий говорил далее:

— И про судьбу друга твоего мы тоже знаем… Того… ты догадываешься… что очернен был заплечно и после тюрьмы помер. К слову сказать, он жене моей дальний родственник… На похоронах-то она заприметила тебя. Трудный плач твой все вспоминала потом… Ну да ладно, — вдруг спохватился Прокофий. — Пошто это я душу тебе тереблю. Я намерялся ить совсем о другом. О хвори твоей опять хотел…

— Не надо, Прокофий, — взмолился отец.

— Сам знаю, что не надо бы, да вижу — надо-таки. По всему твоему виду вижу. Да и слаб ты. Не доктор я, а и то примечаю: жар в тебе есть, Федор. А с этой штукой шутковать ни к чему. И потому говорю тебе: как придем сейчас, я сразу до бригадира обращусь.

— Не надо, — твердо сказал отец. — Коли что, сам скажу.

— Коли что… — усмехнулся Прокофий. — Да это «коли что» уже вона как тебя вытряхло.

— Не надо, я сам, — повторил отец. — Ты посуди-ка, Прокофий: ехал я, харч ел — ничего. А как до трудной работы дошло — к доктору побежал. Что люди скажут?

— А то и скажут, что я говорю: плох ты.

— Не надо, — опять с твердостью сказал отец.

Прокофий неодобрительно пожал плечами и замолчал. А через минуту, видимо согласившись внутренне с доводами отца, вдруг заговорил о другом:

— Четверо, говоришь, пораскидано у тебя в безвести?

— Вся семья, Прокофий, пораскидана. Все в поодиночку и каждый сам по себе где-то. И кто об том ведает, может, кого уже и в живых нету.

— И у меня сын воюет. Опять же баба с дочкой и снохой в оккупации. Да я сказывал тебе.

— Помню, помню.

— А как думаешь, Федор, чья возьмет, в этой мясорубке?

— Как думаю? А одно-едино думаю днем и ночью: чтоб наша взяла. Да только от дум моих толку мало. Иной бы сказ — винтовка в руках. А у меня пила. Да и ту руки не твердо держат.

Прокофий не ответил, и остаток пути они прошли молча. В лесу все круче замешивалась темень, теряла очертания и просека. Только вверху, над самыми их головами, еще копошились слабые следы заката — летучая и невесомо-блеклая наволочь полусвета на пологих наклонах потемневшего неба.

…А утром небо стало другим.

Нет, не цветом своим оно стало другим. И не бархатистой высветленностью пологих наклонов, не красками с их зовущей к жизни переливчатостью…