Анатолий Землянский - Пульс памяти

Очередную надпись я читаю теперь как бы по инерции, почти бездумно и отрешенно. В душе поселились беспокойство и сомнение. Я уже почти уверен, что холмик, оказавшийся без надписи, — ТОТ САМЫЙ.

С горечью думая об этом, но все еще не теряя надежды, я делаю шаг к следующему холмику, от него — к соседнему, дочитываю таблички ряда:

Семенов П. А., 1895 г. рожд…

Терехов В. М., 1927 г. рожд…

Кудрявцев А. П., 1903 г. рожд…

Я перехожу от ряда к ряду, от холмика к холмику, как от года к году, от дня ко дню, шепчу имена тех, кого никогда не видел и не знал, а сам листаю памятью книгу жизни отца.

И почему-то дольше других занимают внимание знакомые мне страницы отцовских переживаний.

Почти до самой смерти, пока, с освобождением села от оккупации, не пришли наши письма к матери, а от нее к нему, отец носил в себе мучительную уверенность, что средний сын его, тот, к которому они с матерью бежали в июле сорок первого на железнодорожный разъезд, погиб.

«Васи-то… нашего, сынок, нету, кажись, больше… в живых», — донеслось до меня хрипловатым от боли голосом отца. Донеслось из того майского вытаявшего леса, где, во время нашей последней встречи, отец произнес эти слова.

А Василий не погиб.

И не был он, как оказалось, тем пулеметчиком, о котором передавали по радио.

И находился Василий в те дни далеко от северной речки Ловати, несшей осенне мутную стылость свою в непролазных зарослях.

Все было иначе.

Война искусно плела свой венок превратностей — трагедий, случайностей и почти фантастического стечения обстоятельств. Прошли годы и годы, а люди все никак не могут расплести и до конца постичь его хитросплетения. И, подавленные невозвратностью былого, бессмысленно счастливые запоздалыми открытиями, до немоты удивленные, а чаще всего — в который уже раз! — убитые вновь и вновь познанным, люди и по сей день неутомимы в своем тщании расплести этот терновый венок. Над его ответвлениями, извивами и стебельками склонены старые солдаты и седоволосые матери, лишившиеся дружеского тепла товарищи и сведенные счастливым случаем однополчане.

Но горячее всех других бьются над венком случайностей сердца кровно родных людей. И пуще всего — родителей и детей.

Велико счастье, достойно пройдя через горынь-беду, остаться живым, но и эта радость вдруг покажется словно бы немного обворованной, когда — в каком уже, не счесть, воспоминании! — услышат брат от брата или сын от отца, что тогда-то и там-то были совсем рядом, а не знали об этом.

И уже совсем бедственно, невыносимо горько испить такую чашу открытия, если ты узнаешь, что судьба отняла у тебя возможную встречу с самым дорогим человеком.

Испить эту чашу, едва мы впервые встретились после войны, довелось Василию.

Расплетая и разглядывая все свое в том своенравном венке превратностей, мы быстро нашли в нем эту брешь. Эту возможность, увы, несбывшейся встречи. А отец так и не узнал, что в один из сентябрьских дней сорок первого года судьба вторично выводила ему навстречу среднего сына. Да только было что-то сильнее судьбы, и на каком-то из полустанков между Курском и Орлом медлительный эшелон, в котором ехал отец, как бы постораниваясь перед более сильным своим собратом, свернул с транзитной колеи на запасную и замер там. А мимо него, грохоча и лязгая на замках, не сбавив скорость, густо вонзаясь во все окружающее тревожными гудками, мелькал запыленно бурыми пульманами экстренный воинский состав.

Остановись этот кричащий поезд на том безвестном полустанке — и, кто знает, не оказались ли бы два вагонных дверных проема друг против друга?

«Глаз в глаз!»

В трех метрах одна от другой — две вагонных двери, в одной из которых стоял сын, а во второй — отец!

Время отпустило бы им на растерянность не более мгновения, после чего вытолкнуло бы из вагонов, кинув на плечи и вперехлест через спину отца сыновьи лейтенантские руки…

Но экстренный воинский состав ошалело спешил. И в нем уносился к новым военным испытаниям Василий.

А в эшелоне, что перешел перед этим с транзитного пути на запасный, борясь с обострившимся легочным процессом, ехал в свое неведомое отец…

Фефелев Семен Л… (неразборчиво), 1902 г. рожд…

Васильев А. Б., 1890 г. рожд…

Чирков И. А., 1904 г. рожд…

Постников Г. А., 1903 г. рожд…

Зюкин К. П., 1915 г. рожд…

Рядов И. И., 1906 г. рожд…

Неведомое кончилось через сутки.

На какой-то станции выгрузились, побросали за плечи отощавшие котомки, построились в неровную колонну, пошли. У первой же окраинной городской столовой остановились: должен был догнать колонну «старшой». Догнать не с пустыми руками, а с комендантскими талонами на обед. Люди устало падали на траву во дворе соседнего дома — не держали ослабшие при переезде ноги.

Поев водянистого супа и жидкой гречневой каши, отправились все такой же, вразброд, колонной дальше. Через весь город, к лесистой окраине, а оттуда, на трех крохотных платформочках, бежавших за кургузым, почти игрушечным паровозиком, по узкоколейке — в глубь соснового бора, к лесоразработкам. От конторы сразу же — с топорами и пилами — на валку деревьев.

Я и сейчас отчетливо вижу отца, круто закидывающего «на спину» голову, чтобы определить по верхушке наклон обреченного великана. Ветви сосны мерно царапают небо, красноватая лощеность ствола искристо струится под опускающимся взглядом — вниз; ствол грубеет, набираясь молчаливой мощи. У комля растопыренные пальцы отцовой руки на сосне почти невидимы, теряются в бугристой язвовости коры.

Ствол дерева нагрет, он теплее ладони, а мысль просквожена холодком: хватит ли сил повалить исполина?

Но… Раз надо, значит, надо…

Двое опускались у сосны на колени и в этой каторжно-неудобной позе орудовали ручной пилой.

Бор до густоты был полон чистым воздухом, но его не хватало: от одышки что-то каменно затвердевало в груди, боль обострялась, на глаза наплывала серебряная мошкара, руки и все тело слабели. Рукоятка пилы выскальзывала из пальцев, и, оглушенный шумом крови в висках, отец опускался с колена на землю.

Последнюю в тот день сосну они пилили уже вечером, и напарник, пораженный подчеркнутой сумерками бледностью отца, сказал:

— Хватит, Федор. А то вместо сосны сам упадешь тут намертво.

— Добьем, может? — слабо сопротивлялся отец.

— Не добьем. Мы ж и на одно полотно не вгрызлись. А она — гляди: двое не обнимут, стоеросовую. К тому ж и пилу мы закривили, тянуть тяжко. Так что складней будет завтра по живому начать.

Напарник (его звали Прокофием, и был он из соседнего с нами села) пощадил отца, разделив вину за скривленную пилу на двоих. Отец понял это и возразил: