Анатолий Землянский - Пульс памяти

Глобус, чудом уцелевший во время оккупации (мать где-то укромно прятала его), в первый же день освобождения села вернулся на свое привычное место: на покрытый ветхой скатертью самодельный столик.

А совсем скоро — так было, как говорят, угодно случаю — на столике, рядом с глобусом, нашлось место для «похоронной»…

Уже вдоволь оплаканная матерью, лощеная эта бумажка дождалась теперь остальной горестной подати: нашей, сыновней.

Оттуда, со столика, взяла «похоронную» мать, чтобы подать мне.

А когда я назавтра уехал, «похоронная» вновь вернулась на свое место.

И всю дорогу я видел то эту бумажку, где написанное чернилами перемежалось с печатными строчками, то пестрый и словно бы омертвевший теперь шар над ней, то руку (одну только руку!) отца, что потянулась когда-то из-за наших мальчишечьих затылков к глобусу и привела шар в движение.

Я закрыл глаза и мысленно увидел подголубленную вращающуюся пестроту. Океаны, материки, страны, реки…

А было одно легкое движение пальцев руки…

Острова и островки, точечки городов, хребты и равнины…

Трое — ближе к «чуду», двое — за ними. Но радость — одна на всех.

Поворачивается, показывает себя восхищенным мальчишечьим глазам планета.

А вокруг — стены обычной деревенской хаты и на столе, под скатертью, краюха хлеба, которую надо разделить на пятерых…

Так прошел я мысленно по кругу, начертанному только одной вещью, одним-единственным предметом, который столь тесно сопричастен моей памяти об отце.

И на завершении этого круга, там, среди могил, слуха моего коснулись слова отца — теперь уже не переданные матерью, а словно бы произнесенные им самим:

«Может, я весь белый свет хочу в дом…»

«…Весь белый свет…»

От слов этих потянулась еще одна ниточка к тем же самым рубежам прошлого — в детство.

Ниточка привела в один из дней раннего лета, когда наступление школьных каникул вдруг до отказа раскрепощает мальчишечью энергию, и она ищет для себя выхода без разбора: благой совершается поступок или зазорный?

Ничего не думал об этом и я, когда побежал однажды в дом своего деда, стоявший через усадьбу от нас. Бывал я там бессчетное множество раз и знал, казалось, последнюю мелочь в любой из двух небольших хат, разделенных темными сенями. Да и не только в хатах. До синяков и ссадин знакомы мне были здесь и чердаки, и застрешья, и лазы… А тут внезапно понял я, что самый дивный клад, хранившийся под дедовской крышей, долго и упорно прятали от меня. И делали это совсем просто: держали клад в чуланчике, который запирался. Замок, пускай самый пустяшный, оставался замком, покушение на него исключалось даже в мыслях, поэтому крохотный уголок в дедовых сенях, отгороженный некрашеными, но тщательно подогнанными досками, слоено бы и не существовал для меня.

А в ту минуту, едва я вошел в сени, уголок этот, прозаично называемый чуланом, глянул на меня через открытую дверцу такой редкостью, что во мне мгновенно пропали все желания, кроме одного: подойти к сокровищу поближе. К тому же в сенях и, как я чувствовал, в чулане никого не было, а длиться это, подсказывало мне разгоряченное сознание, могло не так уж долго. И я сделал один шаг, за ним второй… Чулан насунулся на меня сыроватой теменью, пучками какой-то пахучей травы, кадушками и посудой, но все это только полувиделось или даже получувствовалось, потому что захвачен я был одним-единственным: целой вереницей кожаных книжных корешков, украшенных золочеными буквами и тиснением.

Книги были разные: повыше и пониже, потолще и потоньше, глаза мои разбежались. Я успевал разбирать на корешках книг какие-то буквы, а то и складывал слова, совсем незнакомые мне, и это еще больше разжигало детское любопытство. И сама собой потянулась к полке рука.

Сначала я хотел взять самую маленькую книгу (наверное, и в ту минуту я все же боялся за свой поступок), но рядом стоял такой большой и красивый «том… (и римская цифра, которую я не мог прочитать)», что рука моя почти механически сместилась в сторону. Книги стояли плотно и, видимо, от времени слегка склеились, поэтому облюбованный мною том не сразу подчинился усилиям пальцев, мне пришлось почти отрывать его от других.

Наконец книга была у меня в руках, и я метнулся с нею из дедовых сеней во двор, оттуда — к лазу в дощатом заборе.

Через следующие две или три минуты, лежа у себя в саду под сиреневым кустом, я с благоговением открыл толстую обложку украденной книги и прочитал:

Три дня провел я в своем сиреневом убежище, наедине с прекраснодушным Рыцарем Печального Образа.

Любя и не понимая его, я проклинал всех, кто причинял этому странному герою страдания, рисовал мысленно сцены, в которых становился участником злоключений Дон Кихота Ламанчского, неизменно приходя ему на выручку и совершая при этом подвиг за подвигом.

Захваченный книжными приключениями, удивляясь и переживая, я совсем забыл о том, что произошло не в какой-то далекой и неведомой Ламанче, а в хорошо знакомых мне дедовых сенях. И не в давние-давние времена, а всего лишь три дня тому назад. И не с добрым, хотя и чудаковатым Дон Кихотом, начитавшимся рыцарских романов, а со мной самим. Выходя из своего укрытия только на голос матери, созывавшей нас на обед, я ощущал одно-единственное сожаление: что все меньше и меньше оставалось в книге непрочитанных страниц.

А на месте моего преступления тем временем уже сверкнули первые молнии: памятливый и дотошно бережливый дед мой уловил-таки своим цепким глазом пропажу. Слишком жирно зияла на книжной полке в чулане оставленная мною брешь. Гневный бас потряс сначала чулан и сени, а потом загремел и во дворе. Все там пришло в движение. Суетилась и что-то, слышал я, робко выкрикивала в ответ бабушка, щупленькая и добрейшая старушка, по имени Агафья.

Гроза нарастала, и скоро голос деда загремел уже под окнами нашего дома. Время было вечернее, отец только что вернулся с поля, и я слышал, как, выйдя из хаты, он весело спросил:

— О чем, батько, расшумелся?

— Где твой меньшой? — загремело в ответ. — Это он, непременно он взял книгу.

— Какую книгу?

— Не знаю какую, но взята из чулана книга. Место пустое осталось.

— Откуда же ты знаешь, что взял как раз меньшой? — спросил отец.

— А приходил он третьёва дня к нам. Я сам видел: мелькала его голова за окном, а в хату не вошел. В сенях, знать, задержался. Аккурат тогда я и чулан незамкнутым оставил. Кличь его, он взял. Голову отдаю…

И меня позвали. Не отец позвал, а вышедшая в ту минуту во двор мать.