Анатолий Землянский - Пульс памяти

Веры в чудо и в негаданность.

Женщины ни во что не верят так, как в счастье нежданных встреч.

А матери верят в него еще сильнее.

И это тоже тянет их к тропам-дорогам. Тянет встать живыми монументами своей тоске и путеуказателями для бредущих в чащобе лихолетия сыновей.

Полынно горек удел материнский.

А удел сыновей и мужей, ставших солдатами, — это мускульная усталость, боли ран, смятение при увечьях и… смерть.

Оглянувшись, я подумал о тех, кто лежал под холмиками земли и чья доля вмещалась теперь просто в деревянный столбик.

Толкаченко Е. Н., 1908 г. рожд…

Садыков Ю., 1913 г. рожд…

Захаренко Силуян Игнатьевич, 1913 г. рожд…

Кудряшов А. П., 1905 г. рожд…

Сорокин Е. П., 1906 г. рожд…

Кадыков П. К., 1906 г. рожд…

Молодов Б., 1913 г. рожд…

Барышев Михаил Романович, 1922 г. рожд…

Вся доля, вся судьба — под бугорком земли и травы, в столбике с полустершейся надписью, в кладбищенской тишине…

Если же говорить об отцах, вкусивших полынного каравая войны, то их судьба дважды бедственна: и тоска по кровно родным переполняет их, и каждочасно гуляют рядом, почти в обнимку, пуля или осколок, подчас тупо и оскорбительно шальные…

Отцы, мужья, сыновья, братья не стоят монументами у дорог — они идут по этим дорогам, роняя то в пыль, то в снег соленый ливень пота.

И кровь.

И, наверное, эти струи, поднятые солнцем, занимаются позднее маревами в рассветных далях земли. Дрожь мерцающей в свете утра дымки — как след, оставленный во времени работой перенапряженных и познавших твердость свинца солдатских сердец.

Сами сердца уже молчат, давно и навечно молчат, а воздух, которому они передали ритм своего биения, все дрожит.

И чем гуще ясность начала дня, тем сильнее маревое дрожание воздуха.

…Опять ударило памятью о кремень прошлого. Еще одна искра воспоминания. «Трутик» разгорается медленно, но живо…

Мать с отцом рано собрались в город, на базар, и взяли с собой Василия и меня.

Мы сидим с ним посреди повозки, на сене, отец правит лошадью, а мать, закинув ко лбу ладонь, разглядывает что-то в дымчатой глуби поля, под засиневленным небом.

Мы тоже стали глядеть из-под ладони туда, поверх выколосившейся нивы, в синюю даль, но ничего не увидели, кроме сквозных восходящих прострелов света, растворявшихся в мягком тумане. И мы разочарованно отвернулись.

А мать повернулась к нам:

— Вы так-таки ничего и не увидали?

Мы равнодушно качнули головами:

— А чего там есть?

— Да вы глядите-ка. Глядите зорче… Колыхается небо. Зыбится вроде б? Аль не берет око?

— Отчего ж зыбится небо?

— А это ропщут мертвые, что рано из-под солнца ушли.

Отец резко повернулся на слова матери, желая, видимо, сказать ей, как не раз уже говаривал, чтобы не засоряла детям головы, но почему-то не сказал ничего. Скользнув взглядом по лицу матери, по нашим лицам, грустно улыбнулся, чмокнул на лошадь: «Н-но, ты… заснул», покрутил над головой вожжами… Будто и в торопливом чмоканье своем, и в возгласе, и в несердитой угрозе коню топил свое удивление словами матери. Удивление, которое для него было новым.

А повозка уже въехала в хлеба, конь бежал как раз навстречу мареву.

…Это была та дорога, по которой в августе сорок первого отец ушел на станцию. К последнему эшелону.

Окружало меня кладбище, а думалось, думалось и думалось о жизни.

О смысле ее и о цене.

В определении, разумеется, самого человека.

И выходило, что, оказывается, не всякая она мила, эта суть сутей бытия — жизнь.

Видеть окружающий тебя живой мир, слышать его, чувствовать, дышать им — что может быть желаннее! Но если вдруг право на это ты должен купить за какую-то бесчеловечно высокую цену?.. И так равнодушно суровы, так страшны «эквиваленты»?..

А выхода тем не менее нет. Выбирай: или жить, или…

«Что, — кричит в ответ сознание, — что нужно отдать взамен? Какой ценой можно купить себе… собственную жизнь?»

«Ценой увечья: у тебя не будет ноги».

Или руки.

Или…

Весь мир лихорадочно вздрогнет при этом. Колебнется, отдавшись во всем теле болью, койка. И вся палата. Все здание. Знакомые лица сделаются чужими. И станет таким ощутимым мгновенное внутреннее омертвение…

«Ценой увечья?»

«Да, ценой увечья»…

Я мысленно увидел входившую в госпитальную палату женщину-хирурга. Увидел, я уверен, точь-в-точь так, как увидел ее когда-то, и, конечно, не мысленно, а въяве, Василий. Ему тоже предстояло сделать выбор: или жить, или…

«Чему равна цена человеческой жизни в определении самого человека?..»

Главный хирург Елена Николаевна не была сентиментальна, она видела многое. И случаи, когда раненые наотрез отказывались от ампутации, тоже были ей знакомы. И знала Елена Николаевна — в таких случаях возможны три исхода: естественный (по ее убеждению!), то есть смерть; усугубленный промедлением, а потому с большей степенью увечья; и феноменально счастливый — когда судьба награждает упрямца благополучным исходом.

В данном же случае… Что могло ждать этого обескровленного лейтенанта, о тяжелом состоянии которого ей уже сказали?

Какой исход из трех возможных?..

Осмотрев раненого, Елена Николаевна и не подумала, что нужно все-таки спросить лейтенанта о согласии. «Возраст» ранения (она назвала бы его смешанным, то есть осколочным и пулевым одновременно) равнялся уже почти двум неделям, раны в пути обрабатывались торопливо и некачественно. Особенно на голени… К тому же этот сквозной осколочный пролом в тазовой кости…

Все было ясно, зримо, ни малейшего повода для сомнений. И приговор прозвучал более чем уверенно:

— Ампутация.

Для тревоги, таившейся в полузатемненном сознании Василия, слово это было как пароль. И на него тотчас последовал отзыв:

— Нет!

Губы еле шевельнулись, но сказанное им прозвучало твердо.

— Вы представляете себе возможные последствия?

— Представляю, — еще слабее, но с той же твердостью выдавили губы.

Елена Николаевна поняла: раненый при всей мучительности своего положения не переставал думать.

Он допускал конечно же и возможность такого жестокого приговора. Поэтому заранее все решил. И не просит, не умоляет, как бывает с другими, а просто говорит: «Нет!» Пусть будет что будет. А это значит, в свою очередь: или жить, или…

— Я приду к вам через два часа, — сказала Елена Николаевна.

Раненый движением век дал понять, что понял. А Елена Николаевна, уходя из палаты, вдруг сообразила, что эти два часа она дала на размышление не раненому, а… себе. Она, увы, не может преступить такое решительное несогласие. Даже при единодушном заключении консилиума. И при всех возможных остальных «даже», какие бы они ни были.