Александр Золототрубов - След торпеды

— Снимать сапоги не надо. Вытри их о мешковину.

— Грязные, — смутился Аким.

— Бойся, чтоб грязь всякая в душу не попала. Тут легко смыть, а в душу-то человека не залезешь. Ну, чего стоишь? Заходи, — хозяйка усадила Акима на стул и без всякого передыху затараторила: — Ты небось хоронить сына приехал, да? Оно конечно, живым — живое…

— Угадала. Звать-то как тебя? Вижу, мы с тобой ровесники. Мне семьдесят пятый пошел.

— Марья я. Марья Федоровна, — улыбнулась старушка. Она сидела у стола, напротив Акима, и он мог хорошо ее разглядеть. Роста невысокого, худощавая, лицо доброе, все в морщинах, будто сетку надела, глаза черные, шрам на правой щеке. Он искажал ее лицо. Старушка, видно, догадалась о его мыслях и сказала:

— Шрам-то у меня памятный. В сорок третьем я была медсестрой в отряде морской пехоты. В бою у Западной Лицы меня ранило. Пришлось полежать в госпитале. В молодости я красивая была, а этот шрам всю мою симпатию загубил. Ты знаешь, — продолжала она, — когда шрама у меня не было, то отбоя от женихов я не знала. То один, то другой… Один минер с корабля просил меня стать его женой. Я не могла в то время думать о замужестве. Война, люди бьются с фашистами, гибнут, умирают на глазах… Нет, не вышла я замуж. Теперь жалею. Исказил мне лицо осколок, и осталась я никому не нужной. Ты небось, тоже меня испугался?

Аким с первого взгляда проникся симпатией к старой женщине. И вообще, Аким не мог не уважать тех, кто прошел дорогами войны, у кого от жарких схваток с фашистами память осталась. У нее вот шрам через всю щеку, у другого еще что-то от войны осталось.

— Петька здорово на тебя похож, — неожиданно сказала Марья Федоровна. — И нос, и глаза… А больше похож он на тебя лицом. Я узнала его год назад, когда он стал встречаться с Олей. Приходил к ней, часто приходил, когда судно в бухте стояло, говорил мне, что женится на Ольге, да не повезло ему… Ольга-то от слез вся извелась, а когда хоронили Петра в море, то и слезинки не обронила. Вернулась домой тихая, вялая… Я докучать ее расспросами не стала. Она поглядела на меня пристально, вроде видела впервые, и тихо сказала:

— Тело Петьки, должно быть, куда-то волны унесли. Не нашли его водолазы. Горе-то какое. — А у самой туман в глазах стоит. На другой день она сказала, что уезжает… Собрала свои вещи, даже не рассчиталась на судне — и как ветром сдуло.

— Куда уехала? — поинтересовался Аким, — И почему так быстро?

Хозяйка тихо вздохнула:

— Свое у нее горе, потому, может, и уехала. А куда — не знаю. Я и не спрашивала. Кто она мне? Квартирантка. Я бы и твоего Петьку не знала, если бы он к ней не ходил. И в ночь идет, и в непогодь. Да-да… Вот Ольгу возьми, к примеру. Твердая, как кремень, а как приходил Петька, шелковой становилась. И водочки ему приготовит, и закусочка тут как тут, и сама оденется как кукла. Как-то она всю ночь не спала, ждала его, а он заявился под утро да пьяный. Она стала попрекать его. Он ударил ее. Я бы ему никогда такое не простила, а она после хоть бы что: ни упрека, ни сожаления. Вот она какая, любовь. Мало того что слепая, да еще и горькая, как полынь.

«Ну и чертенок Петька!» — подумал Аким.

— Вот она как сложилась у них, любовь, — тихим голосом продолжала хозяйка. — Твой сын и себя, и своих ребят угробил… Она, Ольга, уехала. Я просила еще пожить у меня, но она не послушалась, сказала, надо ей ехать, пока не поздно. Понимаешь, она очень любила Петьку, говорила, что это и есть тот человек, которому она может себя доверить. Собиралась расписаться с ним. А когда вернулась с похорон, заявила: «Не могу оставаться здесь ни на один день. На судне все глядят на меня с подозрением, будто я виновата в том, что Петя разбил катер и люди погибли». Собралась и уехала.

— Жаль, — вздохнул Аким. — Я хотел поговорить с ней. Ну, что ж, может, еще повидаюсь с ней. А вам, Марья Федоровна, спасибо за добрую память о сыне. Я так им гордился, так радовался, что и выразить все это не могу. Бросал венок на воду, а сам слышал его голос, будто стоял он рядом со мной… Я, по совести говоря, — изливал горе Аким, — и себя теперь презираю.

— Чего так? — уставилась старушка на гостя пристальным взглядом.

— Я тоже повинен в том, что случилось. Вот ты, Марья, на войне пострадала, и я тоже был на войне, и кровь людскую видел, и пули меня кусали, и тонул я… А вот не было в моей жизни ни одной минуты, чтобы раскис я, как сухарь в воде, чтобы усомнился в разумности того дела, за которое жизни своей не пощадил бы. Любовь к морю я сыну своему привил. А он, видно, думал, что есть любовь без чести. Нет, такой любви быть не может.

Хозяйка молча встала, подошла к старому деревянному сундуку, открыла его, порылась в нем и вытащила какой-то сверток. Развернула его, и на свету что-то заблестело.

— Видишь, что это? — спросила она.

Аким удивился:

— Осколок, кажется, от мины, — сказал он.

— Во мне он сидел, — голос у хозяйки стал глухим, скрипучим. — В госпитале после операции хирург отдал его. На память. А сын твой поглядел на этот осколок и знаешь что сказал? Вот, говорит, какая тебе цена, Марья Федоровна, десять граммов металла. А мне, Аким Петрович, поверь, до слез стало обидно. Я же тогда следом за морскими пехотинцами в атаку пошла. Падали они в бою, кричали, звали меня на помощь. А всех разве спасешь? У одного руку осколком отрезало, другой без ноги, корчится в судороге, третий кричит, чтоб пристрелила его. К нему-то я и поползла. Вижу, все лицо у него в крови, грудь тоже, без руки и без ноги… Ты бы видел его, Аким Петрович. А сознания не потерял, в левой руке держит автомат, а правой меня схватил за юбку и просит, мол, пристрели, сестричка, не хочу вернуться домой калекой, жена у меня красивая, сынишка пяти лет, а я — калека, без руки и без ноги… Слезы так и душат меня, а я бинтую его, успокаиваю, говорю, что будешь ты жить, Сереженька, так его звали, и еще дети у тебя будут. Перевязала его и потащила к берегу, где стояли наши десантные корабли. У причала ребята взяли его на руки и понесли. Я снова побежала к окопам, за другими ранеными, а тут вдруг снаряд фашистский разорвался, и меня опалило огнем. Очнулась в госпитале. Гляжу на врача, а вижу перед собой того матроса без руки и без ноги… Я задыхалась от боли, теряла сознание, а все же судьба мне — жить. Хоть и лишил меня всякой красоты осколок, а я не жалею, что пострадала из-за того матроса. Я, Аким Петрович, как и ты, совестью своей перед Родиной чиста. Я не героиня, я — самая рядовая, каких на фронте было тысячи, но я счастлива по-своему, и хоть судьба мне выпала горькая — ни мужа, ни детей, а не жалею. Могла бы давно уехать к сестре на Кавказ, где жаркое солнце, где нет полярных ночей, где нет стылого холода, как у нас тут, под боком у ледяной Арктики, а вот уехать отсюда не могу. Корни свои тут глубоко пустила. Отрежь их, и делу конец.