Александр Золототрубов - След торпеды

«Что, не признал? За три года я изменился?»

«А что это у тебя за одежда? Вся зеленая — и брюки, и рубашка, и картуз…»

«Маскировка, отец…»

«Какая еще маскировка? От родного отца прячешься?»

«От соседей прячусь. Не хочу, чтобы меня увидели Марфа или Зоя. Для них я погибший…»

Настойчивый стук в окно разбудил Акима. Он сбросил с себя одеяло, поднялся с кровати, но к окну не подошел. Сидел на кровати, сидел не двигаясь, глядя на окно. С минуту было тихо, только дождь шумел во дворе, потом раздался стук — резкий, требовательный.

— Кто там? — спросил Аким, напряженно всматриваясь в темное окно.

— Это я, отец…

У Акима сердце зашлось. Это был голос Петьки. Аким молодцевато соскочил с постели, но к окну близко не подошел. Он ждал, когда снова с ним заговорят. Во дворе залаял Серко, потянув за собой длинную цепь, потом Аким отчетливо услышал, как пес ласково завизжал, заскулил.

Аким снял со стены ружье, загнал в ствол патрон и, не зажигая в комнате света, подошел к окну. Вгляделся. Далекий горизонт уже набухал синью. У окна кто-то был, потому что сломан подсолнух, чьи-то следы.

«Неужто почудилось?» — Аким хотел было повесить на место ружье, но послышался стук в дверь. Серко не лаял, значит, кто-то из своих.

— Кто там? — спросил Аким, стараясь не дышать.

— Отец, это я. Петр… — послышалось за дверью.

У Акима мигом голова затяжелела, голос куда-то пропал, хочет заговорить — и не может; какая-то тяжесть появилась во всем теле. Он шагнул к двери и застыл у дивана.

— Петька, ты, что ли?

— Я, отец.

— С того света?

— Да нет же, отец. Я вовсе и не был там. Катер затонул, а я выбрался на берег…

Аким поставил в угол комнаты ружье, зажег в коридоре свет и открыл засов. На пороге стоял его сын. Зарос весь, борода рыжая, как жито. Улыбнулся, обнял отца и поцеловал.

— Я так спешил к тебе…

У Акима по всему телу дрожь прошла. Сон ему страшный приснился, и вот он видит Петра не во сне, а наяву. Живой его сын, пополнел, правда, но глаза остались прежними — голубыми, как у Насти, зоркими.

— Боже, как с неба свалился, — вздохнул Аким. — Где же ты был все это время, сынок?

— Потом, отец… — Петр прошел в комнату, снял плащ и плюхнулся на диван. — Устал я чертовски, батя… А спишь ты крепко, старина. Не сразу услышал стук в окно… Ладно, не двигай бровями, я не сержусь… — Он оглядел комнату, спросил: — Ну а как ты живешь? Я приехал к тебе из дальних краев, так что рассказывай.

— Как живу, да? — сипло, с хрипотой в голосе переспросил Аким. — Не живу, а существую, потому как твоя мнимая смерть меня поначалу в дугу скрутила. А там, на судне, где ты плавал, я, кажется, малость отошел. Петр Кузьмич, твой капитан, по-сердечному принял меня.

Видно, слова про капитана пришлись сыну не по душе, потому что он сердито отозвался:

— Хрен с ним, с капитаном, теперь дороги у меня с ним разошлись.

— Что, на море не вернешься? — спросил отец, насторожившись.

— У меня теперь, батя, есть другое дело, — насупился Петр. — Да, а что это на стене у дивана я не вижу свою фотокарточку?

— Там она висит, сынок, — Аким потянулся к стене, чтобы включить свет, но Петр перехватил его жилистую худую руку.

— Не надо… — Он встал, подошел к окну. Посветлело на улице. И тихо. Петр снова сел на диван. — Марфе обо мне — ни слова. Если узнают, что я живой, — тут же арестуют.

— Может, и так, — хмуро отозвался Аким.

Мичман Капица неторопливо спустился в пост. Матрос Егоров суетился около стеклянной банки. Он то тряс ее, то запускал в воду пальцы и звонко смеялся, причитая:

— Ишь ты, хозяин глубин! Да я тебе, пират, клешни свяжу!

Увидев мичмана, матрос заулыбался, сказал, что краб в море просится, что ему тут скучно.

— Вот псих, а? — чертыхнулся Егоров. Для большей убедительности он поднял стеклянную банку, в которой сидел краб. Краба ему поймали водолазы, которые с утра обследовали причал.

«Я себе места не нахожу, все про эту лодку размышляю, а он с крабом веселится», — выругался в душе мичман. Но он знал, что, если отругает матроса, тот замкнется и слова из него не выудишь, поэтому коротко бросил:

— Уберите краба.

— Товарищ мичман, я ж его не для себя выпросил.

— Убрать! — повысил голос мичман.

Матрос молча поставил банку в угол отсека. «Вернется из штаба бригады командир, и я отдам ему краба, — решил он, — пусть отнесет своей дочурке».

— Вам не совестно? — сурово спросил Капица. — То гитару на пост притащили, а теперь еще и краба? Вот что, вы мне эти штучки бросьте. Надо учиться слушать море. На вахте небось растерялись? Шум от винтов лодки услышали. Ну и герой!.. Да в том месте не то что лодка, акула не пройдет. А вы — шумы винтов лодки. Чудак!

— А может, и вправду лодка была? — возразил матрос.

— Эх, Егоров, — тяжко вздохнул мичман. — Я же учил вас, как различать шумы. От винтов лодки звук глуховатый, с металлическим оттенком. Смекнули?

— Я не напутал, — угрюмо возразил Егоров. — Шум был с металлическим оттенком, и звук такой, как звенит струна гитары, если на нее пальцы положить, а потом ударить…

«Ну и упрямый, как цыган», — выругался про себя мичман. А вслух сердито сказал, что дождется Егоров того дня, когда он, мичман Капица, напишет письмо его отцу. Ох и распишет, как его сынок «любит» море, как он тут всем мозги крутит. Ведь наверняка отец ничего этого не знает.

— Не станете вы жаловаться на меня капитану первого ранга, — ухмыльнулся Егоров. — Тут нужна субординация! А то товарищ Егоров Михаил Григорьевич может и рассердиться.

— А я не боюсь вашего отца, будь он сам хоть адмирал! — грозно воскликнул мичман. — Я напишу ему как коммунист коммунисту, ясно вам, дорогой мой, любезный Юрочка, черт вас побери! Вот сяду и напишу. Все, все напишу, даже расскажу, как нос дерете тут перед всеми. Да, да, еще как дерете! А я-то, дурень, за вас горой стоял. Видно, надо было давно погнать с корабля, да так, чтоб от радости море качнулось у берега.

Слова мичмана произвели на матроса магическое действие. Он вдруг подошел к Капице и, глядя ему в угрюмые глаза, тихо, словно бы боялся, что его услышат другие, сказал:

— Не надо писать… Очень вас прошу…

— Струсили, да? То-то! Памятуй — если еще дашь промашку или грубость какую проявишь, тут же сяду писать…

На трапе послышались чьи-то шаги.

— Товарищ мичман, к командиру! — раздался голос рассыльного.

— Иду, — отозвался мичман, а когда рассыльный исчез, он поглядел на матроса и с упреком сказал: — Опять небось про эту лодку… А мне уже тошно от этих разговоров. Вот если бы вы, матрос Егоров, засекли подводную лодку, то я бы знал, что сказать командиру. А так буду молча стоять да пожимать плечами. Вы слышите?

— Не глухой я, товарищ мичман, — отозвался матрос, и в его голосе прозвучала обида. Все, что соединяло Егорова с Капицей и чем он восхищался, глядя на мичмана, вдруг угасло в нем, потускнело. До боли в душе он обиделся на мичмана. Не за то, что тот был строг, а за то, что усомнился в правильности его доклада. И теперь ему не хотелось разубеждать Капицу, он хмуро сказал: