Ярослав Шипов - Шел третий день...

Ее холодные четкие обвинения — устные и письменные — поступали в школу, нашим родителям и даже в милицию. Каких только приговоров не было: отцовские ремни, материнские слезы, визиты участкового, четверки по поведению, комсомольские собрания с оргвыводами. Как мы выдюжили, как никто не стал правонарушителем — не понимаю, должно, душевное здоровье было достаточно крепким. Ведь по логике своего возраста мы могли назло Антилене отчубучить что-нибудь эдакое… Но ничего, обошлось.

Я был отмечен вниманием Антилены особо. Как только от нас ушел отец, она сблизилась с моей матерью и совершенно подавила ее: то они на пару звонят в новую квартиру отца, то пишут письма и заявления его начальству, в газеты, журналы и прочие учреждения. Деятельностью этой активной, думаю я, они отца и доконали. Я пытался мешать им, но был вызван в ЖЭК на беседу — род товарищеского суда, где основными обвинителями выступали Антилена и мать.

Шло время. Опека надо мной и моими сверстниками стала заметно менее плотной — Антилена не то сдала, не то переключилась на следующие поколения. Постепенно связанные с ней горести начали забываться, забываться и, казалось бы, вовсе забылись.

Однажды летним вечером — я тогда заканчивал институт и только-только вернулся в Москву с преддипломной практики — ко мне зашел участковый и попросил выступить понятым «при акте, — так сказал он, — описи имущества». С ним было еще двое незнакомых людей в штатской одежде, техник-смотритель ЖЭКа и моя соседка из квартиры напротив.

Мы поднялись на второй этаж, техник-смотритель взломал Антиленину дверь (в тот год у нее никаких соседей не было), и мы вошли. Я догадывался, что с Антиленой, по всей видимости, что-то произошло, что и соседка, и участковый, не потрудившийся ввести меня в курс дела, относятся к происшествию как к общеизвестному, хотя бы в пределах нашего дома или двора, но момента для прояснения ситуации выкроить мне никак не удавалось: все сосредоточенно и деловито выполняли впервые увиденную мною работу. Даже соседка была задействована: определяла стоимость каких-то вещей. А я растерянно стоял возле дивана, ожидая, не понадоблюсь ли для чего.

Стена над диваном была испещрена цифровыми записями, сделанными то красным, а то вдруг черным карандашом. Рядом с черными цифрами были нарисованы вопросительные знаки, а следующие за ними красные цифры помечались — наоборот — восклицательными. Похоже было, что все это — календарные даты каких-то событий.

Некоторые ряды красных цифр не содержали восклицательных знаков, даты следовали здесь с твердой периодичностью в двадцать семь дней. Продолжая изучение записей, я вскоре пришел к выводу, что черные цифры означают сбой в графике или системе. Подошла соседка, взглянула мельком и схватилась за голову:

— Боже!

— А что это? — спросил я.

— Во идиотка-то! — Опустила руки, покачала в изумлении головой. — Во дура! — Она была явно потрясена. — Черным цветом, да еще вопросительный ставит: отчего, мол? От ветра, дура! — Закончила она со столь откровенным возмущением, что все присутствовавшие в комнате дружно оборотились к нам.

— А ты чего глаза вылупил? — набросилась она на меня. — Не стыдно? Отошел бы в сторонку куда-нибудь — нет: стоит, пялится.

Тут наконец я понял смысл графика и, должно быть, смутился.

— Тише, гражданочка! — осадил ее участковый.

— Звиняюсь, — кивнула она и, легонько подтолкнув меня, предложила стать по другую сторону от входной двери.

— Ладно, ладно, — шепотом согласился я и спросил, что же все-таки произошло?

— А ты не знаешь? — воскликнула она удивленно и обрадованно. — Ну да, тебя в Москве не было! — Тут лицо ее сделалось скорбным. — Погибла Антиленочка наша…

Я, помнится, успел отметить, что радость ее была вызвана не гибелью человека, а всего лишь моей неинформированностью и возможностью просветить меня.

— Гражданка! — рассердился на нее участковый. — Вас пригласили сюда не для того, чтобы вы мешали. Сядьте на диван и сидите.

— Хорошо, я, конечно, — и села.

По другую сторону от двери стена была сплошь завешана мелко исписанными тетрадными листками в клеточку. На одном оказался «Список лекарств, необходимых в домашней аптечке», на другом — «Распорядок дня», из которого я уяснил, что просыпалась Антилена в пять ровно и двадцать минут тратила на «личные нужды». Третий листок содержал «Перечень расходов строго обязательных» на «мыло хоз.», «мыло туал.», «зуб. порошок», а также «автоб.» и «трам.».

Были листки с перечнем «коммунал. расходов» и «расх. на питание», были списки «строго обязательного белья нат.», включавшие «трусы летние — пять штук», «трусы зимние — две штуки», «купальник — один», «лиф повседневный — две штуки», «лиф парадный», в скобочках: «выходной» — две штуки».

Я понял, что вновь стою, где не следует, и перешел вовсе к двери.

Когда мероприятие завершилось, соседка сбивчиво и торопливо сообщила мне подробности гибели Антилены:

— Стояла на тротуаре у перехода. Никаких машин не было, а она ждала, когда машинам красный зажжется. Пошла б сразу — и все было б нормально, а то нет — ждала. Дождалась: загорелся красный. Тут как раз грузовик к переходу подъехал, тормознул, а после дождя было. Его занесло, он в светофор, светофор — ну, столб-то железный — грохнулся и ей — по голове…

Так вот оборвалась жизнь Антилены.

В юношеские свои годы я рассказывал эту историю, позерствуя пренебрежительностью к любым нормам и ограничениям: для чего все это, дескать? Была, мол, у меня одна знакомая, очень порядок любила, через что и пострадала.

Затем перестал рассказывать, даже вспоминать перестал. Оттого, верно, что пришло здравое разумение, а по здравому разумению в гибели человека, каким бы он ни был, смешного ничего нет.

Теперь же образ Антилены-соседки является мне все чаще и чаще. Как напоминание, предостережение, как символ жизни, прожитой мимо.

Унылое серое небо осторожно плотнело, опускалось к земле, и легкие ветерки изредка проскальзывали под ним с серым шелестом. Все это обещало к ночи метель, но тихий день казался еще настолько надежным, что не хотелось никакого другого.

Ты, странное декабрьское счастье! — снег лежал неглубок, коню давал волю, и сани метались в полях, полосах и лесных просеках, не зная дорог, отчего размах охоты делался, по теперешним временам, необыкновенным.

А когда наконец в узорах опушек обнаруживались черные пятна тетеревов, конь послушно замедлял бег, лениво резал угол, будто невзначай проходя в полусотне шагов от птиц, и дуплеты сухо гремели и терялись в морозном воздухе.

Они тогда охотились на тетеревов «с подъезда». Вдвоем. Охотились шалаво, вольно, и промахи нисколько не печалили их — можно было гнать дальше, гнать, не разбирая пути.