Ярослав Шипов - Шел третий день...

Никто не отвечал.

— Только боитесь вы его избирать, кабы чего с ним худого от этого не приключилось, так?

Толпа молчала.

— Вот и хорошо, что боитесь. Так где ваш фельдшер, где Иван Фомич?

Толпа нерешительно загудела. Фельдшер спокойным шагом прошел к трибуне, нацепил пенсне и спросил снизу вверх:

— Чем могу быть полезен?

— Именем Советской власти и данными мне полномочиями назначаю вас комендантом города. Вам понятно, что это означает?

Вакорин пожал плечами:

— Я человек военный, я понимаю, конечно, однако…

— Иван Фомич, — перебил его Бегизов, — дорогой мой, какие еще «однако»? — И устало добавил: — Это приказ. А сейчас война, так что… поднимайтесь-ка на трибуну.

— Нет, спасибо, — растерянно отвечал фельдшер, — я уж здесь постою.

— Ну как хотите. — Бегизов спустился. — Давайте руку, Иван Фомич! Желаю успеха.

— Да подождите… Что же это? Я даже не знаю, что надо делать… — Иван Фомич побагровел, сдернул пенсне и принялся искать по карманам. — Вы, понимаете ли, уедете сейчас, а я тут…

— А вы займетесь своими делами. Слушайте, Иван Фомич, хватит болтать, голубчик! Дела свои вы знаете лучше меня: соль нужна? Нужна? Сегодня вы раздадите конфискованную, а завтра? Стало быть, надо восстанавливать солеварни. Банды остались по лесам? Остались. Стало быть, надо приготовиться к тому, чтобы при случае защитить город. Ну, что еще?.. Газету следует блюсти, телеграф, почту. Да! Самое главное — прекратить незаконную рубку леса на текутьевской даче. А то ведь весь этот лес попадет теперь прямиком к врагу. Так?

Не найдя платка, фельдшер машинально потирал стекла пальцами.

— Так, я спрашиваю? — повторил Бегизов.

— Так-то оно так, да…

— Ну прощевайте, мне некогда. — И пошел сквозь толпу к торговым рядам, где был привязан конь.

— Ну как же я один? — вслед ему крикнул фельдшер.

— Отчего же один? — Бегизов обернулся. — Смотрите, сколько народу, — обвел рукою. — Назначайте помощников… Епифан! Где Епифан, граждане? А, вот он… Слушай, товарищ Зайцев, выручи: останься хотя бы на месяц — подсоби фельдшеру, а! Я тебе двух матросов дам — ребята грамотные. Если понадобится, то и поправят. Как, а? Я так и думал. Спасибо тебе. Прощайте, уважаемые граждане! Пока не выберете Совет, управлять вами будет военный комендант — фельдшер Вакорин. — И ускакал.

Толпа замерла. Все с ожиданием смотрели на фельдшера, а он, поеживаясь от холода, вглядывался в знакомые лица и тоже молчал. Так продолжалось минуты три. Потом Иван Фомич вдруг взошел на трибуну, снял шапку, вздохнул и тихо сказал:

— Именем Советской власти… и данными мне полномочиями… приказываю…

— Ну так что же в нем привлекательного, в Солирецке? — спросите вы. — Ужели одна безмятежность, спокойствие, лень?

А черт его знает.

— Похоже, город для того лишь годится, чтобы, уйдя на пенсию, дожить в нем свои дни и помереть?..

Не знаю, что сказать, как ответить. Конечно, солирецкий погост в старой березовой роще, где летней порой кресты утопают в высоких цветущих травах и где ни на одной табличке ни слова, ни буквы не разберешь, — приятное место. Своей необыкновенной запущенностью погост как-то особенно приобщен к вечности и оттого внушает совершенное доверие и покой.

Однако не этим тронет вас Солирецк, если ваша судьба по случаю или недоразумению… и т. д. Взять горожан: как будто, кроме снисходительного сожаления, они и чувств других не заслуживают — ан нет! Ведь встали они на защиту революции, ведь прошли же они вместе с новой страной весь путь! И не отставали, хотя и не обгоняли. Ведь когда началась Отечественная война, отдали они фронту всех боеспособных лиц обоего пола? И те воевали! Может, не лучше других — на штык не лезли, но и не прятались. И многие не вернулись. А некоторые и вернулись. И Героев своих шесть человек. А спросите у них (все они живы): что ж вы геройского сделали?

— Да ничего. Воевали.

— А с чего же так сильно-то воевали?

— Да ведь очень хотелось мира, спокойствия.

Каждый, кто попадал в Солирецк, оказывался вдруг в странной неловкости: вроде и пожалеть можно, а вроде и есть в нем что-то такое — затрудняюсь понять, — отчего сам перед ним жалок становишься.

А уж касательно живописцев или поэтов, так, угодив хоть на мгновение в городишко, они уже и не могут не отобразить его. Скажем, была недавно в Академии художеств выставка: «Солирецкие находки». Картины неизвестного художника. Восемнадцатый век. Обнаружены в развалинах усадьбы под Солирецком. Это ведь та самая усадьба, где квартировался отряд Собенникова.

Попал городишко наш, правда, под иным названием, и в рассказ классика, и в поэму нынешнего поэта. Хотя тот и другой оказались в Солирецке, разумеется же, по случаю и ненадолго.

Что ж мне прикажете делать? Ужели я мог молчать? Ведь дня не проживу без мыслей о Солирецке! И как будто прелестей в нем никаких — труха и захолустье! Но покажется вдруг, что все это из гранита и на гранитной плите. Тут уж хоть крестись — не помогает.

Зачуханный мой городишко! Далекий, глухой! Куда там Пошехонью или Чухломе! Но есть в нем нечто, чего и не спалишь, и не сломаешь, и с места не сдвинешь. Нечто загадочное, но родное и оттого привлекательное, хорошее. И, вспомнив об этом, я не могу уже сидеть на месте и срываюсь, чтобы вдохнуть этой незыблемости, непоколебимости, столь удивляющей воображение в солирецкой малости и тиши.

Схожу на станции, где наверняка либо снег, либо дождь, либо еще какая-то слякоть, будто у Ильи-пророка над этим местом крантик, и крантик этот, как всякий крантик, неисправен, течет.

И подкатывает автобус, облепленный глиной настолько, что можно испечь в золе. Пассажиры садятся, автобус открывает пальбу, какая случается лишь в первый день охотничьего сезона, отстрелявшись, наконец трогается, лихо пролетает асфальтированную улицу и сползает в грязь разбитой дороги.

Пассажиры разом качнутся в одну сторону, разом в другую, дернутся вперед, назад и дальше уж мотаются без порядка, как колосья под ветром.