Наталья Головина - Помню тебя

Ему представилось сейчас, что, должно быть, эта засыхающая яблоня напоминала матери о невеселом. О чем ей лучше бы думать так: что вот все длиннее становится перечень ежедневных лекарств, без которых не обойтись, но найдется же наконец какое-то одно, радикальное, которое поправит дело, а может, лучше, наоборот, никакой химии — мед, травы и гулять побольше, а книг медицинских не читать и не думать лишнее, потому что все естественно и неизбежно и ко всем в какой-то час придет… — лучше бы только так ей об этом и думать, как она и говорила ему при встрече или писала всегда в письмах. Но за окном стояла эта коряво и плоско засыхающая яблоня, с каждым годом все меньше тугих почек, и неизвестно, сильнее ли напоминали ей о жизни другие, молодые деревья с тесными цветами на гибких ветвях.

Надо было ему вмешаться, спилить, что ли, дикую яблоню. Это был единственный выход, потому что и участковый Костромин, давно, еще в одну из первых ссор из-за яблони вызванный разобраться, встал на сторону соседки, сказав, что ствол дикарки и вправду вот-вот начнет поднимать фундамент, и подтвердил, что совместное домовладение обязывает Емцовых соблюдать… И Полина выливала теперь под корни пенистую воду с порошками «Дон» и «Астра», как бы даже и больше совестясь Емцовых, но не таясь, с сознанием своего подтвержденного права и долга.

Так это и тянулось и стало привычным. Неужели совсем другое, слепое зрение было у него тогда? А у соседки?.. Или это он сейчас ничего не понимает и придумывает всем пустые и ложные чувства… Берет из геологического отвала воспоминаний камешек полегче, поподъемнее?..

Она была незлая женщина, Полина. И даже верная и скорая в отклике на какую-то понятную ей боль. Внешне обычная для глаз хмурая тетка из очереди или из густого потока женщин у проходной камвольного комбината. Сергей знает, сколько раз без него она подтапливала захворавшей матери печь или («Щас слётаю!») бегала для нее в далекий магазин «жданчик» или в аптеку. Да и Костромин, их пожилой участковый, всегда чуть подволакивавший ноги при ходьбе, фронтовик, с застарелым ревматизмом, еще из карельских болот, и с ранением, таким странным: в сердечную мышцу навылет и без последствий, считавший, что главное в жизни то и есть, что всеми ощутимое здоровье физическое и всякая хозяйственная исправность (а у Емцовых вон и дровяник заваливается, и фундамент…), он, должно быть, не очень и расслышал и недопонял эту явную малость про Полину с ее ядовито-пенным ведром и насчет примера для подростка, для него, Сережи: ведь все было и так предельно ясно — про никчемность яблони, про кладку и крыльцо. И понять-то все должен был он, Сергей…

Помнила ли мать про яблоню?.. Он не знает этого. Она могла иногда едко и взвинченно все-превсе выкладывать, и могла таить, так никому и не сказать.

А он, вспоминает Емцов сейчас, он собирался тогда уезжать. Как всегда, его заметно тяготили месяц или два летних каникул дома. Или нет, в тот год он уезжал еще только сдавать вступительные экзамены в Москву, в авиационный. И их маленький текстильный городок заранее отодвинулся куда-то в дальнюю даль…

Подслеповатый телевизор «Рекорд» на пузатой тумбочке в углу, разговоры женщин за полосканьем у колонки про мужей певицы Кристалинской, бразильские попурри из динамика на свежеструганом столбе и стайки девчонок, все больше девчонок и женщин под вечер в тенистом городском парке. Мостовые на улицах Комлева, чуть подальше центральных: между булыжин пробивается рослая трава… И отсутствие нужных книг по математике в обеих местных библиотеках, имени Белинского и Гоголя.

Они обежали тогда с матерью магазины Комлева. Сергей мрачно раздражался: ведь очевидно же, что в Москве есть свои «галантереи» с носками и майками, и кустарный джемпер с рынка, правда, добротной шерсти (мать зачем-то при всех стала жечь спичкой обрывок нитки) — понятно же, что этот джемпер можно носить только в Комлеве!.. Так же он потом всегда уезжал после каникул.

Сергей сердился, что она отрывает его от книг и размышлений. И что предлагает не отрываться, а купить все самой. Да, как же!.. Можно ей это позволить… Когда и так, даже в его присутствии покупаются всегда не те, ненужные, навязанные ему вещи. Такие неуместные — отбрасывая даже толкотню у прилавков и лупоглазое магазинное зеркало, перед которым всегда невольно покрываешься потом, если даже отбросить все это, — такие неуместные заранее: и связки, и свертки, и доводы, и наставления по их поводу; такие неуместные, когда чего-то ждешь, и зовешь, и желаешь приоткрывшимся сердцем, и знаешь, что все это не здесь, почему-то не здесь, а там, куда он уедет, и, конечно же, совершенно несовместимо с пухлыми свертками в паучьей мохнатой бечевке крест-накрест и стыдным ознобом перед зеркалом!

Но, понятно, он не говорил этого вслух. А смотрел мрачно-упорно и рассеянно в сторону. Просил ее дать ему на тот же недорогой костюм и на ботинки, сколько она считает нужным, с собой. И вообще ему необходимы только книги, и не будет он носить вигоневых носков!.. И дальше все шло по привычным кривым законам склоки. Мать с некрасиво дерганной мимикой и побледневшими губами, к минутному робкому облегчению Емцова, переставала звать его при всех Сережиком, но тут же, к новому его пятнистому стыду, желчно бросала ему у прилавка, что Сергею нужны от нее деньги, одни только деньги, потому что в Москве он содержит от ее крох приятелей, и тогда уж, наверное, и женщин!.. Емцов убегал.

Часто потом он находил злополучный предмет ссоры в своем чемодане… Какие-нибудь тренировочные рейтузы, которые, мать считала, он должен был надевать в общежитии, чтобы не занашивать приличную расхожую одежду, и он обживал покупку-обузу, смирялся.

…Боже мой, до какого почти озлобления друг к другу они доходили порой!.. Сейчас Емцов с трудом может представить себе себя прежнего и свое тогдашнее раздражение чем-то: всем.

Сейчас… когда на месте их флигеля — новостройка аккуратного и четкого во всех очертаниях военного госпиталя, но молодые ребята-стройбатовцы умело и бережно сохранили у самых развороченных подъездных путей те, давно уже взрослые и сильные яблони с тесными цветами на раскидистых ветвях. Полина и еще другие соседи, Никоновы, уже с полгода как переехали в новый дом-пятиэтажку, в комлевские Черемушки за рекой.

Сергей был у Полины. Смутился почти до дрожи в пальцах и неумелого чирканья спичкой по коробку, чтобы прикурить сигарету, — тому, как она совсем по-родственному обрадовалась ему.

Тогда, в его детстве, они были, в сущности, едва знакомы. Емцов вспомнил, как Полина ядовито передавала матери, что Сергей не мастер здороваться с нею на улице. Емцов не сразу узнавал ее при встрече среди других озабоченных женщин.