Николай Зарудный - На белом свете. Уран

Плакали женщины.

Платон стоял, склонив голову. К нему жался Васько. В углу на лавке тихо плакала Галя. Еще три дня назад она пришла из техникума и примеряла новое платье, показывала его матери, а теперь…

Галя подняла голову. Возле часов на стене — фотографии. Вот с автоматом отец. В войну прислал из Румынии… Улыбается. А вот мама с Пашей Ангелиной возле трактора. Мама в косынке, высокая, красивая. Говорят, что Галя похожа на нее… Мамины грамоты в рамках. Есть старые, довоенные, есть и новые. Отцовы — с войны — лежат в скрыне. После того как отец вернулся из армии, ему не дали ни одной грамоты, потому что одной рукой он не мог их заработать, хотя всегда хлопотал на конюшне возле лошадей…

Людей в хате становилось все больше и больше. Стояли и в сенях. Алик Коза, Тимко и еще несколько друзей Васька примостились на перекладинах чердачной лестницы.

В завывание ветра вплелся рокот трактора. Платон пробрался сквозь толпу и вышел на подворье. Здесь тоже полно людей. Стояли мужчины и женщины в фуфайках и кирзовых сапогах. Они расступились, давая Платону дорогу.

— Еще могла бы пожить, — услышал он.

— Все там будем…

— Ой, кума…

— И Платон, бедный, живой не застал, пока добирался автобусом в непогоду…

— Так хотела, сердечная, своего старшого увидеть…

— Говорят, в районной газете черное объявление есть, что наша Дарина преставилась…

— Потому что заслуженная…

— Сколько она той земли перепахала да засеяла…

— Нелегко дались ей ордена, знаем…

— Ой, кума…

Дождь стих. Платон открыл ворота. На улице — никого. Шума трактора уже не слышно — задержался где-то Юхим…

Юхим проезжал мимо школы, когда ему навстречу, будто из-под земли, вылез Коляда. Он подбежал к машине и что-то прокричал. Юхим не расслышал его слов, он, собственно, не видел и самого Коляды, а только заметил торчащий капюшон брезентовой накидки. Юхим приоткрыл дверцу кабины.

— Что вам?

— Ты куда?

— Дарину Михайловну на кладбище повезем, — простуженным голосом прохрипел Юхим.

— Кто позволил?! Или уже нет власти в селе?

— А идите вы к…

— Что? Как ты смеешь?

Юхим захлопнул дверцу кабины и поехал дальше.

— Я тебя проучу! — Коляда хотел побежать за ним следом, но мешали длинные полы накидки, хотел закричать, но голос сорвался.

По дороге Семен Федорович догнал музыкантов, скомандовал им, и они заиграли траурный марш.

— Играйте тихо и долго, — шепнул Коляда и, сняв накидку, пошел к хате Гайворонов. Нет, он не шел, он вышагивал, размахивая руками в такт музыке. Вся его маленькая фигура выпрямилась, будто что-то тянуло Коляду вверх: поднялись узенькие плечи, голова, змейками взвились рыжеватые брови.

Протиснувшись в хату, Коляда окинул острым взглядом заплаканных молодиц, церемонно пожал руку Платону, а потом уж подошел к гробу, замер в скорби.

Плакали трубы на подворье. Ваську видно, как надувает щеки дядько Самойло, как быстро перебирает пальцами клапаны конюх Иван, а дядька Василь тяжело ударяет в барабан. Ой и грустно же выводит на своем кларнете Иван! Ребята говорили, будто это он с Максимом втащили на хату Надьки Самойленковой козу и привязали ее к трубе… Васько представляет старую козу на хате, но тут же прогоняет видение.

— Мамо, мамо, я не буду смеяться, я никогда не буду смеяться, — шепчет Васько. Он до крови кусает губы — казнит себя за неуместные мысли. — Мамо-о-о!

И заголосили женщины. Мозолистые мужские руки подняли гроб — Дарина покидала свою хату.

Гроб уже вынесли за ворота и хотели поставить на тракторный прицеп. Но тут Нечипор Иванович тихо сказал Платону:

— Мы ее на руках… — и подставил свое плечо.

Процессия тронулась. Юхим одиноко стоял возле трактора. Жаль, надо было Дарину Михайловну на прицепе везти, как генерала на пушечном лафете.

Семен Федорович Коляда, как только свернули на центральную улицу, обогнал девушек, которые несли венки, и оказался впереди.

Мирон Мазур держал вышитый рушник, на котором лежали хлеб и веточка красной калины. Коляда прищурился: а это что? На палянице — орден и медаль?

— Не положено, на подушечках треба, — сказал Коляда.

— На хлебе заработаны, на хлебе пусть и лежат, — глядя перед собой, сказал Мирон.

На стареньком газике подъехал секретарь райкома Петр Иосипович Бунчук. Сняв шляпу, он присоединился к траурной процессии.

На кладбище открылся митинг. Васько ловил каждое слово, сказанное о матери, и ему было очень больно, что этих добрых слов она не слышала при жизни.

Могила была глубокой и широкой, там бы мог поместиться еще один гроб. Ее выкопал в каком-то злом самозабвении Поликарп Чугай. Поликарпа никто не любил в селе, а в эту минуту его возненавидел и Васько — за то, что тот выкопал эту страшную могилу для мамы.

Гроб опускали на длинных белых рушниках. Васько бросился к яме, но его кто-то схватил на руки и понес с кладбища. Это был Юхим Сноп.

В хате Гайворонов хозяйничали пожилые женщины, что-то жарили и варили. Соседи принесли кто что мог — на поминки. Теперь на столе, где еще час назад стоял гроб, были расставлены бутылки и тарелки с закусками. Людей набилось полно, будто на свадьбу. Васько помнил: когда умер отец, тоже были поминки. Как могут люди после всего этого есть и пить?

Васько лежал на горячей печке, и оттуда ему было видно всех. Вон дядька Нечипор говорит о чем-то с Платоном, а Савва Чемерис ест, будто три дня хлеба не видел. Говорят, что Савва когда-то на спор съел три буханки хлеба и полпуда колбасы…

Завтра Ваську надо идти в школу, первый день в школу. Кто теперь ему выгладить единственную белую рубашку? Мама всегда провожала его к воротам и целовала в голову, хотя он и не давался. Галя тоже пойдет завтра в свой техникум в Косополье… Поедет в город и Платон. Неужели Васько останется один в хате?

Глаза Васька слипаются, хата наполняется каким-то туманом, и он слышит сквозь сои:

— Так и не повечеряло дите…

Печальное гостевание закончилось поздно. В хате остались только Платон с Юхимом да старушки с несколькими молодицами.

Хлопцы вышли в другую комнату, чтобы не мешать женщинам убирать со стола и мыть посуду. Галя принесла им большую лампу, протерла стекло и тихо вышла.

— Отец говорил, что Дарина Михайловна просила устроить Васька в приют, пока ты… А Галю…

— Никуда я Васька не отдам!

— Но тебе ведь учиться надо, Платон?

— Как же я их одних оставлю в этой хате? Разве пойдет мне наука в голову?

— Ничего, Платон, все устроится, — неуверенно сказал Юхим.

Это был первый случай, когда друзья не знали, о чем говорить. А раньше при встречах им не хватало ни дней, ни ночей…

— Завтра зайду, — сказал, прощаясь, Юхим. Он понимал, что Платону надо побыть одному.