Николай Зарудный - На белом свете. Уран

Наталка увидела его еще с балкона:

— Платон! Принесите мне мороженого!

Платон побежал на площадь, купил мороженого, не дожидаясь лифта, взбежал на четвертый этаж.

— Зачем столько? — засмеялась Наталка. — Мне этого мороженого на неделю хватит!

— Ешьте на здоровье.

— Давайте называть друг друга на «ты», — предложила. — Согласны?

— Согласен.

Они долго разговаривали. Но вот на балкон заглянула Ольга Аркадьевна:

— Наташа, врач пришел.

Наталка подала ему руку, кончики пальцев были холодными.

— Ты… ты еще придешь ко мне?

— Да, Наташа…

Платон долго не мог уснуть. Он думал о Наташе: она все время стояла перед его глазами, вспоминалось каждое ее слово, выражение лица, глаз. Хорошо, что зашел к ней. Завтра опять пойдет, просто так, чтобы ей не было скучно… А когда начнутся занятия, он тоже будет ходить. Если на два часа посидеть меньше над лекциями, то не так уж страшно. Можно пораньше вставать.

Хватит мечтать, пора спать. Платон выключил свет, но образ Наташи не исчез. Если сейчас третий час ночи, то он увидит ее ровно через пятнадцать часов, или через девятьсот минут… Или через… через пятьдесят четыре тысячи секунд… Один, два, три, четыре, пять, шесть… Восемнадцать… тридцать… сорок два…

В большом доме, в комнатке на четвертом этаже, лежала девушка. Она не больная, нет. Она сильная и красивая. Этой ночью она спускалась на лыжах с высочайших гор, прыгала с парашютом… А вы видели, как она первой пришла к финишу на своем велосипеде?! Ей кто-то поднес букетик астр и поцеловал. Это был Платон… Нет, он не поцеловал, а… нет, поцеловал… Он хороший… Придет ли он завтра? Хотя бы пришел. Если он придет в шесть, то это через… Который сейчас час? Наташа зажгла ночник. Второй час ночи… Он придет через шестнадцать часов.

— Наташа, почему ты не спишь? Тебе плохо?

— Мне хорошо, мама…

— Спи, девочка, твоему сердцу нужен покой, спи…

Кто может уберечь от тревог девичье сердце? Где-то совсем рядом другая жизнь. Наталка видит ее с балкона или с веранды на даче, которую отец снимает каждое лето. Школьные подруги уже работают, заканчивают институты, повыходили замуж. У Тамилы уже двое детей, и у Лиды такой славный сын…

Наталку навещают школьные товарищи, но все реже и реже… У каждого свои заботы. Виктор перестал писать. У него уже семья… Это тот Виктор, с которым они дружили с восьмого класса. Он поклялся ей в вечной любви и… забыл. То была детская клятва. Они с Виктором мечтали стать геологами. И он стал им. Нашел где-то в Башкирии огромнейшие запасы нефти, и о нем писали в газетах. Ну, а Наташа осталась со своей мечтой…

— Наташа, почему ты не спишь? — снова спросила мать. — Завтра ты будешь не похожа сама на себя.

Наташа молчала. Сейчас она постарается уснуть, чтобы хорошо выглядеть. Завтра, нет, нет, уже сегодня придет… Когда он в лесу поцеловал ее, она, глупая, обиделась… Пусть бы целовал…

…Придя с работы, Платон выгладил брюки, переоделся и выбежал из общежития. Как хорошо, что есть на свете Наташа!.. На ходу вскочил в троллейбус. Почему он так медленно ползет? И на остановках стоит целую вечность…

Вот и остановка. Платон вылетел из троллейбуса… Сегодня он скажет, что любит ее… Придет и скажет. Даже страшно подумать, что он мог не встретить ее.

О, лифт опять занят! Всегда он занят, когда Платон приходит к Наташе. Взбежал на четвертый этаж и постучался в знакомую дверь.

— Это я, Наташа!

Наташа сама открыла ему дверь.

— Что случилось?

— Я… я… бежал к тебе, Наталка, чтобы сказать…

— Что?

— Я… Я люблю тебя!

Наташа растерялась.

— Я люблю тебя, — повторил Платон и только теперь заметил, что за спиной Наташи стояла такая же растерянная мать.

Платону подумалось, что его прогонят. Но Ольга Аркадьевна ушла.

— Куда ты, мама? — неизвестно зачем вдогонку ей спросила Наталка.

— Догадываюсь, что слова Платона были сказаны не мне, — взволнованно ответила мать.

Платон облегченно шагнул вслед за Наталкой в комнату. Оба молчали. Наташа с таким вниманием перелистывала старые журналы, будто впервые их увидела, а Платон старательно изучал носки своих туфель.

— О, «для того чтобы мухи не залетали в комнату сквозь окно, надо рамы смочить уксусом», — прочитала Наташа.

— Да, — согласился Платон. — Мухи не любят уксуса…

Он не мог больше терпеть этого угнетающего молчания и сказал:

— Мне надо на станцию и я… должен…

— Да, да, конечно, ты должен идти…

На улице он остановился и с надеждой посмотрел на балкон. Наташи там не было…

На этот раз троллейбус мчался со страшной скоростью. Не успел Платон осмыслить все, что случилось, как уже приехал в общежитие…

Его ждал Ерофей Пименович.

— Тебе телеграмма. С час как принесли.

Платон нетерпеливо развернул и прочитал:

«Мама больна, хочет тебя видеть, приезжай немедленно. Михей Ларионович Кожухарь и его жена Ганна».

— Что там? — заглянул в телеграмму Ерофей Пименович.

— Мать больна. Я должен ехать. Позвоните завтра на станцию, что на работе не буду.

Платон: забежал в комнату, схватил плащ и помчался на вокзал. А в это время в общежитии разрывался телефон: звонила Наташа…

Стол был большим, почерневшим от времени, но крепким. Он не гнулся, когда на него ставили в праздники множество закусок и хлеба. Он не шатался, когда на него клали тяжелые, натруженные руки. Ему было хорошо в этой большой, светлой хате. Стол стоял возле стены между двумя окнами, и утреннее солнце бросало на него свои лучи. Его всегда мыли горячей водой, скребли ножом, и тогда он молодел. Стол имел несколько скатертей, но любил больше всего одну: из белого полотна, вышитую. Он знал, если его мягко накроет эта скатерть, то в хате праздник, будут люди и песни…

Он не любил вспоминать те времена, когда к нему никто не садился, когда на столешницу не клали хлеба и даже в какую-то зиму хотели спалить.

Он знал в этой хате всех. С того времени, как его сделали из звонких дубовых досок, под ним часто ходили пешком маленькие человечки, бились о него головками и плакали… Иногда ему приходилось стоять и в саду, в добром товариществе своих побратимов столов — это когда были свадьбы. На него падали спелые яблоки, и доски удовлетворенно гудели.

Теперь его отодвинули от окна на середину хаты. На нем стоял гроб, второй гроб на его веку. Он был сделан из свежих сосновых досок, которые плакали смолой, сочившейся желтыми слезами на любимую вышитую скатерть.

В хате пахло осенними цветами, сосной и любистком. В открытое окно врывались влажный ветер и дождь.

В гробу лежала Дарина Михайловна Гайворон. Руки, скрещенные на груди, прикасались локтями к бокам гроба, будто хотели раздвинуть его.