Николай Зарудный - На белом свете. Уран

Только Михей Кожухарь вытянул длинную шею, взмахнул руками, чтобы еще от какой-то беды предупредить влюбленную, как в зал вбежал запыхавшийся шофер и с порога завопил:

— Граждане! Без паники, граждане! Беда!

— Что там?!

— Горит?!

— Да не горит, граждане, — уже спокойнее сказал шофер. — Чей-то дом… развалился… На бугорке, близ Русавки, такой… под стрехой… маленький…

Все повскакивали с мест и бросились к дверям.

— Небось моя!

— Да ты ж на Выселке живешь!

— Матвей, какой ты болячкой сидишь? У нас же дети там!

— Ой, боже мой!

— Спокойно, товарищи, — встал возле дверей Гайворон. — Сейчас пойдем и увидим.

— Да можно и не идти, — сказал Кожухарь. — Это моя завалилась… Так и знал: моя же на пригорке, возле Русавки… Идем, Ганя… А «Запорожец» не привалило? — спросил шофера.

— А бес его знает, — пожал плечами шофер. — Иду я от моста, когда вижу: клонится дом, клонится… да и сел…

— Мой, — махнул рукой Михей, выпил рюмку и вышел с Ганной из-за стола.

— Ой, бедна же ты моя хатенка, родная моя крыша, — приговаривала Ганна. — А я за тобой ухаживала, зельицем устилала.

— Ганя, не плачь, — успокаивал Михей жену. — Значит, вышел ее срок.

Пока Михей и Ганна добрели до дома, туда полно сбежалось людей. Гайворон остановил несколько машин, и они осветили фарами подворье. Юхим и Максим оборвали электрический провод, чтоб не возник пожар.

Ганна, скрестив на груди руки, стояла в неутешном горе. Михей держал ее одной рукой за плечи, а в другой сжимал ключ от замка.

Сноп, Дынька и Савка Чемерис обошли хату и определили: завалилась стена над погребом и потянула за собой боковую. Соломенная крыша, перекосившись, еще держалась на двух уцелевших стенах, часть ее лежала на изувеченных трухлявых стропилах. Почерневшие снопки прикрыли от людского глаза руины, и хата Михея напоминала старую аккуратную бабушку, присевшую отдохнуть.

Юхим с парнями сорвали с петель дверь. Вдоль комнаты лежала матица, упершись одним концом в печь. Мужчины стропилами приподняли потолок, чтобы не упал совсем, и Платон приказал выносить вещи. Вытянули сундук, буфет, стол и скамейки. Кровать и шкаф были раздавлены. Женщины вытряхивали одежду, одеяла, простыни и складывали на сундук возле Ганны.

— В чулане, считай, лично, ничего не осталось, как после оккупации, — сказал Чемерис, обращаясь к Михею. — Ни посуды, ни пожитков — все смешалось. А погреб цел-целехонек. Картошка есть и бочки с капустой да огурцами…

Оставив Ганну, Михей пробрался в хату, поснимал со стен фотографии, взял сапожничий стульчик и старую фуражку.

Ганна уже не плакала.

— Когда было добро в хате, так мне казалось, — усмехнулся Михей, — что и на три телеги не погрузишь, а оно…

— Зато, Михей, честным трудом нажито, — сказал Никодим.

— Ой боже ж мой! — вдруг заголосила Текля. — А куда ж ты. Ганя, теперь пойдешь со своей бедой, где же ты голову прислонишь?! Не будут уже светиться окошечки твоей хаты, не поднимется над трубой дымочек.

— Текля, ну что вы? — подошел Гайворон. — Окна будут светиться, и дым будет… Построим Михею новую хату, да не такую халупу, а дом настоящий. А пока пусть переезжает ко мне.

— Да у тебя же теснота, Платон. Ко мне, Михей, перебирайтесь.

— Нет, люди добрые, — сказал Сноп. — Выпадает Кожухарю у меня жить.

— Вот так сказал! Молодые ж в хату придут, а он… Перебирайся, лично, ко мне. Вот и весь разговор, — решил Чемерис.

— Я вам комнату выделю, — подошел к Ганне Подогретый.

— Я просил бы, чтобы ко мне, — промолвил Мелентий Линь. — Вот и Параска моя просит.

Возле Кожухарева подворья остановилась заснеженная «Волга». Люди расступились, давая дорогу Турчину и Долидзе. Турчин молча обошел хату.

— Я и не знаю, как вас утешить, — обратился к Ганне и Михею.

— Не думаю, чтобы наши подрывники просчитались, но мы проверим.

— Я к вам, Арсен Климович, претензий не имею, — заметил Кожухарь. — Она и от ветру качалась… Когда лет десять назад копал погреб, так еще тогда перекосило вот эту стену.

— Мы с Отаром Варфоломеевичем посоветовались, — сказал Турчин, — и… просим, чтобы вы, Михей, переехали в Выдуб… Есть для вас квартира… На втором этаже… Две комнаты…

— А там что, никто не живет? — спросил Михей.

— Никто не живет! — поспешил заверить Отар. — Пожалуйста, вот ключи… В село можно автобусом ездить…

— Так как, Ганя? — спросил Кожухарь жену.

— И не сомневайтесь. А весной построим вам дом, где вы захотите, — пообещал Турчин. — А сейчас попрошу товарища Подогретого составить акт, и все, что пропало у вас, мы возместим.

— Зачем же мы будем людям надоедать, Михей? — спросила Ганна. — Поживем на Выдубе.

К подворью подъехали грузовики, шоферы открыли кузова, будто собирались грузить не сундук с буфетом и несколько узлов, а развалившийся дом…

Парни бросили в кузов Кожухаревы вещи, Ганна так плакала, будто выезжала за тридевять земель.

— Простите, — поклонился Кожухарь, — что не догуляли свадьбу и песен не допели. Не наша с Ганей в этом вина. Стихия, как говорят…

Отъехали машины, порасходились люди, и хата Михея грустно смотрела на мир одним уцелевшим окном…

…Отар Долидзе открыл дверь.

— Заходите и будьте хозяевами, — пригласил Михея и Ганну.

Ганна заглянула на кухню; газовая плитка, баллон, две тарелки на столике. Одна комната была пустой, во второй стояла раскладушка. На подоконниках книги. На стене висела одежда, прикрытая простыней, и небольшое фото: толстый усатый мужчина с ребенком на коленях и две женщины — молодая и старая. Когда внесли все вещи Кожухарей, Отар начал складывать книги. Ему помогал Турчин.

— А кто тут жил? — спросил Кожухарь.

— Да один… временно. Ты не волнуйся, отец. — Отар снял фотографию.

— А кто это у вас на карточке? — поинтересовалась Ганна. — Такой славный хлопчик.

— Это сын Валико.

— Обожди, Отар. — Михей отодвинул чемодан. — Так это, выходит, твоя квартира?

— Отар будет жить у меня, — сказал Турчин. — Пока наши семьи съедутся, мы тут город построим.

— Нет, — возразила Ганна, — никуда ты, Отар, отсюда не пойдешь. Выпадает нам вместе жить. Тебе одна комната, а нам с Михеем… Помиримся. А я ж вам и сварю что-нибудь и приберу. Михей, чего ты молчишь?

— Оставайся, Отар, — просил Михей, — и нам веселей будет.

Ганна взяла из рук Отара фотографию и повесила на стену. Отар несколько растерянно смотрел на Турчина.

— Что ж, соглашайся, Отар, — промолвил Турчин. — Хата теплая, люди добрые…

— Ну, спасибо, мама. Буду тебя слушаться, — пообещал Отар. — Только не кричи, когда приду поздно. И курить буду…

Отар вышел и быстро возвратился с раскладушкой. Затем принес матрац и тумбочку.

— Давай, мама, прибирай, а я буду забивать гвозди.