Николай Зарудный - На белом свете. Уран

Наталка попыталась дотянуться до крыла, чтоб ногтями содрать эти слова, ставшие для нее вдруг такими ненавистными… Руки не доставали, и она кинула под ноги чемоданчик. Все равно высоко… Поставила его на ребро и осторожно встала, балансируя, как на проволоке, еще, еще немного и… пошатнулась, упала, вскрикнув не от боли, а от бессилия. Лежала на холодной осенней земле, в холодной пыли, и текли по ее лицу холодеющие на ветру слезы. О чем печалилась она, что оплакивала? Сердце подсказывало, что это умирала ее первая, чистая любовь, пересиленная разлуками, болезнями, чужими словами и ласками. Умирала любовь под ударами жизни. Но разве жизнь может нести смерть любви?..

Опять вздрогнула земля от взрывов, и опять жалобно заскрипели крылья ветряка…

Давид застал Платона в кабинете, он разговаривал по телефону. Не выпуская трубки, пожал ему руку и показал глазами на стул.

— Александр Иванович, мы послали на «Факел» шестнадцать лучших трактористов, а шоферов я дать не могу! Это же несправедливо! Пусть помогут другие колхозы! Что? Хорошо, тогда я сам пересяду на самосвал, а ты садись на мое место! Ну, приезжай!

Платон положил трубку. «Что-то случилось с Наталкой!» — мелькнула у него мысль, когда он узнал Давида.

— Как Наталка? — вырвался у Платона первый вопрос. — Ей плохо?

— Не волнуйтесь, — успокоил Давид. — Она чувствует себя хорошо.

— Как же это вы оказались в наших краях?

— Приехали… Приехал, Платон Андреевич. Можно закурить?

— Пожалуйста. Но вы, наверное, голодны? У нас тут рядом буфет, идемте, — пригласил Платон. — А то дома… живем по-холостяцки…

— Благодарю, я сыт.

— Благодарить будете потом. — Платон встал.

Возле конторы стояло такси.

— Скоро поедем? — шофер взглянул на часы. — А то у меня план.

— Рассчитаюсь, — успокоил его Давид.

Платон открыл дверь в буфет.

— Ганя, чем ты нас угостишь?

— Холодец есть, Платон Андреевич, домашняя колбаса…

— Чай будете пить или кофе?

— Кофе.

— Я вот по какому делу к вам, — наконец сказал Давид. — Мы с вами, Платон Андреевич, мужчины. Я надеюсь, что вы поймете меня правильно. Жизнь — очень сложная вещь… Не всегда получается так, как хотят этого люди… Мне тяжело вести с вами этот разговор, но я…

— Я помогу вам, Давид Оскарович. — Платон отодвинул чашку и посмотрел в глаза Сокальскому. — Вы и Наталка решили пожениться?

— Да. Я ее люблю и…

— Это понятно, — перебил Сокальского Платон. — Наталка хочет оформить развод?

— Мы полюбили друг друга…

— Давид Оскарович, я же сказал вам, что все понял и не намереваюсь углубляться в ваши чувства. Передайте Наташе, что я… желаю ей счастья. И если у вас нет ко мне вопросов, то…

— Есть, — сказал Давид. — Вы не могли бы написать заявление… сейчас… или… я не знаю, что надо для развода… Извините, но и это надо оформлять юридически.

— Нет, сейчас не смог бы, Давид Оскарович…

— Простите, — спохватился Сокальский, заметив, как побледнел Платон, — что я с таким меркантильным вопросом.

Шофер нетерпеливо нажимал на клаксон.

— Та мадам, кем она вам приходится, замерзнет возле того ветряка, — сказал шофер, увидев Давида. — А я — горю синим пламенем. Вместе с планом…

— Какая мадам? — встрепенулся Платон.

— Наталка, — промолвил Давид. — Понимаете, ей тяжело, она…

— Я должен ее увидеть!

Прежде чем Сокальский успел что-то сказать, Платон сел в газик, который стоял возле конторы.

Наталка сидела согнувшись на чемоданчике. Услышав шум мотора, подняла глаза.

— Ты? — спросила почти неслышно, еле шевельнув посиневшими губами. — Зачем ты приехал?

— Чтобы увидеть тебя. Попрощаться. Почему ты сама не пришла, не сказала, а послала его?

— Я не смогла бы.

— Но ведь сказать легче, чем с д е л а т ь.

На дороге сигналил таксист. Давид из машины не выходил.

— Иди, Наталка, тебя ждут.

— И это всё?

— Всё.

— И мы никогда больше не увидимся?

— А зачем? Мы с тобой чужие… Уже чужие…

— Боже, как это страшно! — Она смотрела на Платона, все еще не веря, что это правда. Вспомнила, когда впервые увидела его. Потом лес. Дождь… Он поцеловал ее… И сейчас стоит перед нею — высокий, худой, на висках седина, а на фуфайке вот-вот оторвется пуговица.

Опять длинный сигнал.

— Иди, Наталка. Тебе холодно.

— Я проклинаю себя…

— Зачем эти громкие слова, Наталка?

— Я любила тебя, Платон… Но моя любовь оказалась… такой мизерной. — Горько усмехнулась. — Ты…

Надрывался сигнал.

— Иди, Наталка. — Платон подал чемоданчик.

— Платон, ты… ты… пришей пуговицу, а то оторвется…

— Хорошо.

— Можно тебя поцеловать?

— Ветер срывается… Снег будет…

— Не хочешь?..

К ним подбежал запыхавшийся и злой, как черт, таксист.

— Мадам Сокальская, у меня горит план! — Он выхватил из рук Наталки чемодан и, переваливаясь с ноги на ногу, побежал к машине.

— Платон…

— Прощайте, мадам Сокальская. — Платон поднял воротник Наталкиного пальто, на какое-то мгновение задержал руки возле ее подбородка, грустно улыбнулся.

В эту минуту она согласилась бы окаменеть среди этого поля, принять самые страшные муки. Но не было кары. Сигналил таксист, который горел синим пламенем, и ждал ее Давид.

Взлетали над Сосенкой красные ракеты. Гремели взрывы, разлетались скалы и катилось над черными полями эхо. Яростный ветер рвал полы Наталкиного пальто, словно не пускал ее с этого поля. Она остановилась, почувствовав вдруг дурноту и слабость во всем теле, рванула полы, схватившись обеими руками за живот, — оно жило.

Капельки пота выступили на лбу. Еще мгновение — она побежала назад, к ветряку; спотыкалась, падала, опять поднималась и бежала. Он еще не уехал. Он еще там! Быстрее, быстрее!.. Но сна ведь не бежит, она лежит среди поля.

— Платон! Плато-о-он…

Давид подхватил Наталку на руки, крепко прижал к себе и понес…

Как сумасшедший, сигналил таксист. Вздрагивали от толовых громов Выдубецкие высоты, еще спал вечным каменным сном в их недрах уран, и первые снежинки засевали землю белым холодным пухом…

— Просили отец-мать, и мы просим — на хлеб, на соль, на свадьбу, — кланяются Светлана и София хозяевам дома и в сопровождении… дружек идут к другому подворью. Обе невесты в черных синтетических шубках, высоких сапожках, и только по убранным цветами головам, по лентам в косах можно отличить их от подруг. Да еще по глазам, сверкающим счастьем.

Хозяева и хозяйки домов сквозь сдвинутые занавески следят за молодыми: зайдут к ним или минуют? Но девушки не миновали ни единой хаты.

Михей Кожухарь и Ганна тоже смотрят на дорогу в боковое окно. Им видно, как девушки зашли в дом старой бабы Харитины Якимчучки.