Яков Ильичёв - Сиваш

На юге, ближе к краю материка, степь шумит, ровная, как море, лишь кое-где горбинки — курганы; земля открыта во все стороны: пригнись — на фоне ясного неба увидишь в степи человека хоть за пять верст.

Небо над степью — вселенная, большое, глубокое; ночью дальние и ближние звезды дрожат над головой; днем небо гладкое, синее, без единого облачка, солнце плавает в нем одиноко.

Май не кончился, а знойно, жаркий воздух обжигает грудь. Кажется, скудные места, тоскливо, страшно тут жить: ни кнута, ни леси́нки. Как говорят, такая голь, что хлопца нечем высечь; ни реки, ни струи родниковой, ни дождя, ни росы — как на луне. Круглый год на просторе дует сильный — то горячий, то леденящий, то теплый, то прохладный — ветер. Солоноватым духом веет от близкого моря — вон под горизонтом голубое, а вон белое — Сиваш, вечная солеварня.

Край материка будто кружевной, весь белый от соли; переплетаются заливчики, мысочки, соленые озерца. Пойдешь по вертлявой кромке берега — закружишься, заплутаешься, как в лабиринте. Длинные заливы-языки по балкам и по лощинам далеко тянутся в степь — Сиваш будто лижет материк…

Возле берега солнце начисто вытягивает воду из Сиваша, остается корочка соли. Белая-белая, соль искрится вдали и вблизи — снег среди горячего лета. Самый берег просолен, родит только сизый редкий полынок, жесткий узколистный кермек да крошечную, с набухшими красными листочками солянку. Земля твердая, а на дорогах, разбитая колесами, пухлая, пушистая, как нюхательный табак… Пахнет йодом. Принесенные приливом, млеют водоросли — вон вдоль берега и на отмелях бурые накидки…

Вдали, за солевыми полями, — тяжелый рассол, Сиваш лоснится на солнце, как расплавленный свинец, тяжелый, налитой, неподвижный — хоть бы где-нибудь парок… С отмелей ветер согнал воду; вязкое, илистое дно пускает пузыри.

На юге, верстах в восьми, виднеется полоска темная — крымский берег…

Как на ниточках, Крым висит в Черном море на своих узких длинных перешейках. Между ними-то и разлился Сиваш, на сто с лишним верст. Самый длинный перешеек — на востоке, у Азовского моря. Другой — на западе, у Черного.

Из дали веков плывет сказание. Тысячи лет назад из-за моря пришли древнейшие жители, перекопали западный перешеек, вырыли от воды до воды глубокий ров. Выброшенная наверх земля легла высоким валом вдоль рва, от воды до воды — защита от кочевников. Шли годы. Вал прорезала дорога, над нею встали украшенные лепными совами белые ворота, надо рвом повис мост на цепях — без спроса никому не проехать в Крым, не пройти. Перед валом поставили город-крепость, по-гречески Тафрос, иначе Перекоп. С луками, копьями из степи налетало кочевое племя, приступом брало Перекоп. Готы сбили с Перекопа аланов, гунны сбили готов, хазары — гуннов, хазар — печенеги, печенегов — половцы…

Из века в век дожди и ветры лизали, заглаживали вал. Лишь Золотая орда, хлынувшая в Крым, взялась, расчистила ров, отстроила город-крепость Перекоп.

Отсюда вылетала на грабежи, за живым товаром — на Русь, Украину и Польшу. Не однажды русские воеводы подходили с войском, стояли перед валом.

Затих топот татарской конницы, кончилось Крымское ханство — ров снова стал заплывать землей, зарастать. Вал смывало. Перекоп превратился в обыкновенный торговый городишко — летом пыль, зимой цепкая грязь. От подъемного моста осталась только плотина — въезд в Крым.

Сюда, в пустыню, царица Екатерина пригнала людей. В низинах раскинулись селения, забелели земляные хатки. В небо поднялись дымки, встали рогатки колодезных журавлей. Запылил, заскрипел широкий чумацкий шлях. Сивашскую и озерную соль чумаки, купцы и перекупщики повезли по российским губерниям, в Польшу, Литву, через море — в Египет, даже через океан — в Японию.

Длинные, бесконечные скрипящие обозы тянулись под жгучим степным солнцем и по ночным холодам. Чумаки и наймиты в дорогах умирали. Купцы, случалось, гибли от разбойничьего ножа. Измученные люди и волы ложились, не вставали. Множество холмиков-могил взошло в степи по соляным дорогам.

Через Перекоп гнали продавать скот… Вздымалась пыль в Крыму, сразу за валом, на базарной площади в торговом городишке — Армянске…

Воздух вблизи Сиваша и озер крепкий, здоровый, о повальных болезнях здесь не слыхали; пришлые слабогрудые, золотушные, с ревматизмом здоровеют от целебной грязи в Сиваше, в озерах, от пахучей воды в мелких колодцах.

Подальше от сивашских берегов земля в степи хотя и твердокаменная, но с дождем богато родит. Жители здесь сеют пшеницу, ячмень, подсолнух, табак. Растут и дыни, арбузы, даже виноград. Взялись люди — земля подобрела.

В селах перед белыми хатами выросли тополи, затрепетали мелкими листочками круглые акации, зацвели садочки. Где не тронули руки, там по-прежнему голый солончак, вязкая глина, красная солянка — лишь пустыннику-верблюду пропитание.

Строгановка — молодая колония. Не царица Екатерина, как думают, поселила мужиков: лет шестьдесят назад они сами приволоклись сюда на быках из Бессарабии.

В Строгановке полтысячи хат. Железной дороги не слышно, но чумацкий шлях — из Крыма к Днепру — недалеко. Хаты обыкновенные, украинские, только крыши с малым наклоном, совсем пологие. Из степи не увидишь Строгановку — даже верхушек церкви и тополей; вся — в балке и на склонах, редкие хаты наверху.

Из верхних хат видны на юге Сиваш и Перекоп. Когда солнце на восходе, с обрыва увидишь крымский берег Сиваша.

Глухое место, но живое. И тут люди хотят хорошего. Вести из мира долетают и сюда.

Феся проснулась на заре — в окошках порозовело. В рубахе выскочила на сухой, с ночи прохладный двор, как русалка, нечесаная. Выбежала за низкую каменную ограду в степь. Вдали, у края неба, увидела спутанную лошадь, названную Мельницей за то, что беспрерывно вертела хвостом. Можно было и не спутывать ее — выбракованная тихая кобылка далеко не уйдет… Задевая подолом рубахи молодые зеленые кустики курая, побежала за Мельницей на целину.

Потом во дворе поила красноватой на восходе, холодной водой. Сама напилась, ополоснула щеки и глаза. В душноватой после воли, полутемной хате не спешила будить меньшую сестру Лизу, брата — хлопчика Горку; на пестрядинном половичке стала с гребнем перед зеркалом…