Елена Быкова - Большая Ордынка

Свою стометровку я пробежала. Нине удалось доказать, что главная масса энергии мышечной клетки выделяется совсем иным путем, чем до сих пор предполагали.

А Люсичек улыбалась, тут же забывала о своих тряпках, снова и снова возвращалась к рассказу о том, насколько сложнее ей было получить визу в Союз, чем уехать в Америку к своей родне, у которой она живет уже несколько лет.

— Вы понимаете, — говорила она, — я одинокий человек, пенсионерка. Думала, поеду к своим, но это же не люди. Они ничего не понимают, ничего не хотят понять. Я увезла с собой урну с прахом мужа, не оставаться же ему здесь одному, думала похороню. Но разве мне позволили ее похоронить? Ее держать-то мне не разрешили, она лежала где-то в подвале, Вот я и приехала сюда.

Верочка по секрету шепнула Нине, что урну Люсичек запрятала со своими тряпками в багаж и сейчас все никак ее не дождется. Сама прилетела, а урна еще там с багажом, в трусики ее завернула и сунула.

— А вот и Антон. Какой же вы молодец, что пришли! Заходите, Нина, иди, я познакомлю тебя!

Как не соответствовал радостный возглас Верочки тому, кого увидела Нина. Бритая голова, испитое лицо, насупленный взгляд. Вошедший мрачно ткнул ей руку.

— Я знаю, Антон, вы сейчас не пьете, — сказала Верочка, — но, может быть, сделаете исключение для сегодняшнего вечера, для меня.

— Я не пью, — буркнул он.

Нине не надо было смотреть на Антона, она и так чувствовала, что все ему здесь чуждо.

— Это необыкновенный художник, — шепнула Верочка. — Недавно он где-то наскандалил спьяну, отсидел пятнадцать суток. Видишь, его обрили. Займись им, развлеки. Отец у него умер…

Нине не составило труда увести его в другую комнату, где стоял рояль. Маленький, кабинетный, он был украшением комнаты. Его купили потому, что нельзя было не купить: такой прекрасный «Блютнер» продавался совсем недорого, а Верочке давно хотелось иметь в доме рояль. В нем отражалась великолепная в своей строгости павловская люстра. Верочка обладала искусством обставлять свой дом. Она уже забыла то время, когда присаживалась к инструменту. Но все равно, он был нужен, хотя бы для того, чтобы кто-нибудь играл. Его регулярно настраивали.

— Вы играете? — спросила Нина, чтобы что-то спросить.

— Играю, но не буду, — ответил Антон.

— Я и не прошу вас, — улыбнулась она.

Он промолчал. И Нина поняла, что его смущает бритая голова, и чтоб вывести его из смущения, она как раз и заговорила об этом.

— Я, может быть, отстала, что, разве сменилась мода на волосы?

— Что вы отстали, незаметно. Но при чем тут мода? Меня обрили, вот и все.

— А, кстати, вы брахицефал, и вам даже идет бритая голова.

— Что вы рассматриваете меня, как жеребца?

— Отнюдь нет. Я думаю… Мне сказали, вы талантливый художник. Вера Николаевна мне сказала.

— Вера Николаевна не видела ни одной моей работы.

— Почему вы так мрачно смотрите на меня. Да и на всех, я заметила? Мне думается, человеку вашей профессии не должен быть свойственен такой взгляд. Вы портретист?

— Какое это имеет значение?

— Для меня — колоссальное. Я считаю, что портрет это самое высшее, что может быть в живописи.

— Отец мой тоже так считал, поэтому никогда и не писал портретов.

— А что же он писал?

— Картины.

— К сожалению, я не знаю его работ.

— Вы потеряли немного.

— Почему так?

— Да потому. Я любил отца, неплохо к нему относился, но это не значит, что я должен хвалить его. Был он рядовым, крепким картинщиком. И я всегда был равнодушен к его живописи.

— Значит, вы пишете портреты?

— Допустим. И что из этого следует?

— Допустим, я хочу заказать вам свой портрет.

— Почему мне? Разве мало портретистов, которые смогут вас написать?

— Сколько угодно, но я хочу, чтобы написали вы.

— Мало ли чего вы хотите.

— Пожалуй, не очень уж многого. Но вот увидеть себя вашими глазами мне почему-то захотелось. Мне даже это необходимо. Поверьте.

— Я сломал нож, — вдруг сказал Антон и протянул на ладони маленький ножичек, который он взял со столика и все время вертел в руке. Лезвие сломалось пополам. Потрескавшаяся и загрубевшая, маленькая, почти детская рука как-то не соответствовала его крупному и сильному торсу.

Из столовой донесся смех, и Верочка заглянула к ним в комнату.

— Вы не скучаете?

— Я — нет, — ответила Нина.

— Я забочусь только о тебе.

— Я сломал ваш ножик, — сказал ей Антон.

— К чему бы это? Кажется, есть какая-то примета, — задумалась Верочка. — Впрочем, я не верю в предрассудки. — И она исчезла.

— А я верю в приметы, — сказала Нина. — Несомненно, что это знак. К чему бы?

Антон улыбнулся, и лицо стало растерянным и беспомощным.

— Вы можете улыбаться сколько угодно, но я-то знаю, что это безусловно знак. И только надо правильно его прочесть. Сумеем ли мы?

— Так прочтите. Кто же вам мешает?

— А-а… Это не так просто. Во всяком случае, я убеждена, что это знак хороший. И для вас, и для меня.

— Пожалуйста, шутите!

— Совеем не шучу, говорю совершенно серьезно.

— Вы придумщица. Но, может быть, это и не плохо. У меня не получается. А люди, которых я наделяю качествами для того, чтобы с ними общаться, если подумаю честно, просто дрянь, и скучно с ними смертельно.

— Ну знаете… Вот за это-то и надо брить головы.

— А я бы их не брил, а просто срезал.

— Срезать проще всего. А вот проникнуть в эту голову, понять и сохранить…

Он с интересом взглянул на Нину, и складка на его широком лбу разгладилась.

— Наконец-то вы взглянули на меня по-человечески. Ну так как же? Будете писать мой портрет?

— Так уж сразу и ответить?

— А зачем отвечать? Мне нужно, чтобы вы сразу начали писать.

— Что я вам, фокусник?

— Нет, не фокусник. Но это необходимо. И именно сегодня. Сейчас. Понимаете? Не только мне, но и вам. Поймите!

— Не понимаю.

— Вот в этом-то и все дело, что не понимаете. А если бы поняли, все было бы по-другому. Вы сами бы просили меня об этом. Разве вы не согласны с тем, что между художником и моделью должен существовать какой-то настрой, как это говорят теперь, коммуникабельность. Вы же не можете против этого возразить? Нет? Так вот, не все ли равно, от чего она возникает. От того, что художник что-то увидел в модели и хочет взять это, обобщить, увековечить, или от того, что модель хочет послужить художнику. У модели возникла необходимость, чтобы ее запечатлели, взяли то, чем она переполнена, ту энергию. Завтра я могу умереть, и вы уже лишитесь такой возможности.

— Вам-то зачем умирать?

— Ну, вы умрете. И то, что может быть сделано сегодня, никогда уже не будет сделано. Ничего нельзя откладывать. Я вас очень прошу.

Весь этот разговор Нина начала в шутку, лишь для того, чтобы как-то расшевелить Антона. Но теперь она была уже сама во власти этой идеи — ей необходимо, чтобы сейчас, именно сейчас, этот человек написал ее портрет.