Владимир Исаков - Дом на берегу

Я вынимаю дорогие магазинные снасти со всевозможными ручками и сторожками, раскладываю все на скамейке, роюсь в банке с крючками. Леша достает несколько коротких кривых палочек с намотанной на сучки леской. Мы насаживаем червей, забрасываем удочки и искоса посматриваем друг на друга.

— Не понимаю, — ворчит Леша. — Выбрось ты эту дрянь. На, возьми мою удочку…

На пробу мы меняемся. Я беру и высовываю за борт его первобытную палку с сучками, он презрительно швыряет в лодку мою удочку. Довольно быстро я убеждаюсь, что примитивная Лешина снасть как-то ловчее.

Леша ловит леща без поплавка и замечает поклевку по тому, как ослабнет леска. Вот… Леска чуть легла на воду. Это самый момент. Тут надо дернуть, выбрать до десяти метров жилки и вовремя успеть в воду с подсачником. Что Леша и делает с блеском, приобретенным за полвека практики. В садке за бортом у него начинает плескать первый, ошалевший от страха лещ.

В азарте Леша сбрасывает пиджак, кепку, остается в одной рубахе с закатанными рукавами, бегает по лодке, наживляет и забрасывает удочку и, усевшись, снова смотрит на воду. На лице у него, не сходя, играет долгая блаженная улыбка.

Леша почти не ест рыбу, разве что угря. Ксана Михайловна — та вообще не признает рыбных блюд. Рыбацкий азарт за столько лет, от тысяч прошедших через его руки лещей, судаков, угрей тоже мог бы попритупиться. Что же заставляет его не спать ночи, в бурную погоду, бывает, рисковать жизнью, радоваться каждой пойманной рыбешке?

— Ветерок, — кутаясь в дождевик и глядя на посиневшего, озябшего, дрожащего над удочками Лешу, говорю я.

— Неважно, — бормочет он.

— Смотри. Продует…

Леша поворачивается, улыбается и недоуменно смотрит на меня:

— Как это? Не понимаю…

Он кладет на борт две большие, жесткие, как доски, ладони, не делает даже малейшей попытки спрятаться от ветра и простодушно объясняет:

— Послушаешь людей — у всех хвори, болезни. А мне кажется — все это ерунда. Нет никаких болезней. Кто-то выдумал, а другие повторяют. Одни разговоры. Как ты думаешь?

Мы рыбачим под Уницами, ищем счастья еще в двух-трех местах на плесе и часам к девяти с более или менее удачным уловом возвращаемся в родной залив — к белому дому на берегу, к лавам, к разноцветным лодкам. Здесь, в заливе, стоят тишь и жара. Пока мы привязываем свои корабли, солнце прожигает нас насквозь. Мы бредем по воде, выходим на берег и устало расходимся по домам.

Так, с мая по ноябрь, Лешина лодка безотказно тарахтит по озеру — за лещами под Уницы, за малиной в Дубок, за грибами на Княжу. Ветер не ветер, волна не волна. Все сидят дома, одному ему никак неймется.

— Смотри, Леша. Утонешь, — стоя на берегу, говорят рыбаки.

— Неважно, — отвязывая лодку, беззаботно смеется он. — Ничего. Неважно…

Уже глубокой осенью, когда на озере начинает устанавливаться лед, Леша последним с сожалением закрывает навигацию. Мы приносим небольшие аккуратные бревна — покаты, выкатываем лодки на берег, перетаскиваем к Леше моторы, весла, якоря, багры. Кончается счастливая пора. Теперь — до нового лета.

Зимой мы почти не видимся, но в марте я вспоминаю про наши корабли и иду к Леше — проведать лодку, поговорить по душам, заразиться его простым и веселым отношением к жизни. На знакомой улочке у крайнего дома меня останавливает какая-то женщина:

— Вы не слышали? Леша умер. На прошлой неделе…

На нашем берегу без Леши нынче пусто и скучно. По-прежнему тарахтят лодки, пахнет рыбой, собираются знакомые с соседних улиц. Только Лешина лодка, выкрашенная Ксаной Михайловной, молча стоит в заливе без движения. Лодка продается, но ее никто не покупает. Всем кажется, что хозяин ненадолго уехал и скоро вернется.

В заливе тишь и жара, и над озером висит все то же голубое, безоблачное небо.

Сколько помню, на околице каждой деревни обязательно лежат бревна. Длинные сосновые бревна, заготовленные на постройку дома. Иногда они лежат по году, по два, по нескольку лет. На бревнах сидят по вечерам досужие люди. Это любимое место для всех деревенских жителей, от мальчишек до стариков. Но рано или поздно к бревнам приходят плотники, и рядом появляется сруб. У этого сруба по вечерам тоже будет толпиться народ. Так или иначе, рождение нового дома — праздник для всей деревни.

Однажды я жил в такой деревне, где начинали рубить дом. Спал я у знакомых, в амбаре. Сквозь щели в тесовой крыше просвечивало небо, где-то пел петух, было тепло, тихо, несуетливо. По утрам я лежал на овчине, водил рукой по старым шершавым бревнам, теребил мох в пазах. Из маленького окошка видна была деревенская улица, старые избы под ивами, трактор перед чьим-то крылечком. Далеко на краю деревни на рассвете потихоньку начинал тюкать топор. Тюкал неторопливо, уверенно, расчетливо.

Я договорился со знакомым плотником Зуевым помогать ему плотничать. Встал пораньше, выбрался в переулок и пошел по деревне на стройку.

В стороне, за околицей, желтел большой свежий сруб. Возле него грудой лежали бревна, ходил второй плотник — Ефремыч. Тянуло сладким запахом дерева, сухих опилок, сосновой коры. Ефремыч, одетый в серенький бумажный пиджачишко, искоса взглянул в мою сторону, достал из-за уха коротенький карандаш, что-то расчертил, поплевал на ладонь и продолжал тесать белое, с рыжими подпалинами бревно. Топор мягко врезался в дерево, на мгновение застревал в нем, снова повисал в воздухе, снова врезался с сочным рубящим звуком.

Плотник молчал, занятый своим делом. Работал он ровно, не спеша, не снимая пиджака и кепки. Я тоже молчал, рассматривал зеленую поляну со щепками — место своей будущей работы, желтый смолистый сруб с пустыми глазами. Что ж, работа как работа. Я обошел сруб, взялся за бревно, сел верхом на круглом подоконнике. Внутри, в четырех стенах, уже пахло домом. В дальнем углу ходил Зуев в синей линялой рубахе, выпущенной поверх штанов, пристраивал к срубу увесистую черную гирьку на веревочке и что-то соображал.

Зуев с минуту смотрел на меня, шевелил губами, наконец достал карандаш, что-то записал на бревне.

— Значит, плотник пришел, — вспомнив вчерашний разговор, подмигнул он. — Ну, пошли…

Аккуратно, не спеша смотал на ладонь свою веревочку с гирькой, осмотрел кругом сруб, подошел к другому окну, ступил сапогом на нижний венец, тяжело, как на лошадь, сел на подоконник. Ефремыч оставил свою работу, воткнул топор в бревно.

— Вот, помогать будет, — объяснил Зуев.

Закурили, посидели.

— Ну, раз пришел, надо работать…

Он подошел к груде бревен, подхватил по дороге топор из ящика, начал ловко сдирать сосновую кору.

— Дело нехитрое. За день эту кучу обдерешь. Там посмотрим. Кору не оставляй. Заусениц не делай. На, бери.