Владимир Исаков - Дом на берегу

— Кто это у вас? — я кивнул за деревню, куда ушли девчонки.

— А кто их знает! Художницы. Всю деревню пере-рисовали. Вон на лен пошли.

— Куда?

— Да вон, — Степаня отошла в сторону и показала рукой. Между домами, между огородными пряслами, в конце длинного зеленого прогона, на горе, лежало синее, как озеро, льняное поле. Там, на синем, виднелись два желтых пятна — девчонки расставили свои причиндалы и взялись за этюды. Давно тут не сеяли лен. И вот опять, как прежде, синело за деревенской околицей.

Но кому — любоваться, кому — работать.

— Управитесь? — с сомнением спросил я, зная, как мало народу в деревне, как тяжек лен и как до сих пор в поле мелькают только спины, когда вяжут льняные снопы.

— Потихоньку, — беззаботно подмигнула Степаня. — Мы деревней подряд взяли: уберем лен — колхоз нам избы починит.

— Кто это у вас придумал?

— А что? — с вызовом сказала Степаня. — Я придумала. Тут жить, да льна не сеять…

И наконец, как главный довод, Степаня не утерпела, вспомнила старинное домашнее полотно, которое она сама растила, ткала и которым очень гордилась.

— Вон у меня льняная скатерка… Постелешь на стол — от нее в избе светло.

Откуда что бралось в маленькой слабой Степане? Забот полон рот. Сенокос, огород, дом. Дачники на шее. Теперь этот лен… Как будто она собралась переделать всю работу, которая есть на свете.

«Сидела бы дома, отдыхала на лавочке», — подумал я, но остерегся лезть к хозяйке со своими советами. Было известно, что скажет Степаня.

— Жить дак жить, — однажды отрезала мне она. — Чё небо коптить…

Деревенская жизнь в Заозерье пошла своим чередом. Каждое утро мы с легашом уходили в болота, таскались за каким-нибудь дупелем и, возвращаясь, заглядывали на льняное поле. В разных концах его, устроившись одна на камне, другая в траве, затихнув и не выпуская из рук кистей, сидели неприступные Галя и Наташа. Наши заходы на льняное поле становились все дольше, дольше, и наконец мы с легашом получили молчаливое разрешение сидеть поблизости.

Тонкая стремительная Галя быстро водила кистью, смывала написанное губкой, делала и переделывала все раз, другой, третий. Наташа работала медленно, останавливалась, подолгу смотрела на картон. Несмотря на то что обе писали одно и то же, в двух этюдах не было ровно ничего общего. Каждая видела, чувствовала и искала в этом голубом поле какую-то свою неуловимую мысль.

— Что-то все время мигает, — сказала мне однажды Наташа. — Если долго смотреть, кажется, там мелькает свет.

Я попробовал долго, не отрываясь, глядеть на лен, но не заметил ничего особенного.

— Ветер. Идет темная полоса…

Наташа пропустила мимо ушей мои слова и продолжала заниматься делом.

— Вот опять, — откликнулась она через некоторое время. — В одном месте погасло, в другом зажглось. Я слышала, что лен цветет всего два часа. Один цветок увянет, начинает другой. Пока не отцветет все поле…

Кончался июль. Начинался август. Холодней стали росы. Пожелтел косогор. Степаня пропадала в лугах. Художницы стали ходить на другое место, писать пейзаж с копнами.

Однажды на льняное поле пришла теребилка и, пошумев за деревней, так же быстро исчезла. На голой земле остались длинные ленты сухого спелого льна. Словно кто-то подмел косогор и постлал соломенные дорожки.

В тот же день Степаня со всеми деревенскими женщинами пошла вязать снопы. Мы с девчонками тоже отправились в поле. Вязка снопов казалась нам ветхой стариной.

Степаня знала любую крестьянскую работу и делала ее не спеша, не для того, чтобы отвязаться, кончить, а в собственное удовольствие, в собственную охоту. Неторопливо брала в ленте несколько горстей льна, чуть встряхнув, выравнивала концы, вытягивала длинный, похожий на шпагат стебель и неуловимым движением завязывала тугой, ладный сноп. Сноп, к нему еще сноп. Третий, пятый… Десять снопов — бабка. Как будто несколько человек шепотом ведут разговор. Степаня с женщинами уходила дальше, а по их следам, поставленные доспевать, оставались снопы с шумящими на ветру головками.

Вязали женщины весело, разговаривая и пошучивая, и под впечатлением легкости их работы девчонки тоже пошли учиться вязать снопы. Так же, как Степаня, наклонялись к земле, так же поднимали в руках охапку стеблей, так же, одним жестом, пытались затянуть крученый узел. Однако поспеть за деревенскими оказалось нелегко. Лен рассыпался по земле, не слушался грубого стебля, а вместо снопа получался жидкий, тощий пучок. Но хуже всего — болела спина и ныли пыльные, исколотые в кровь руки.

— Ну и лен. Я думала, он белый, мягкий, — выходя с поля, сказала Наташа. — А он как проволока. Да еще грязный.

Хорошо, что Степаня не слышала этих слов… Но работавшая рядом женщина все же расслышала, покосилась на художниц.

— Все из грязи, милая, — она разогнула спину. — Хлеб из грязи. Одежда из грязи. Погоди. Полежит на лугу. Помокнет под росой. Станет как серебро.

Наташа смутилась. Девчонки ничего не ответили. Мы постояли еще и пошли домой.

Степаня вернулась с поля поздно вечером, черная от пыли, усталая до злости, и, не ужиная, легла спать. Мы решили — намоталась за день, но утром выяснилось, что она заболела.

— Лешак. Черт. Репей…

Степаня лежала на диване за перегородкой и со смаком ругалась. По опыту было известно — костила свой радикулит. Значит, отработалась. Все.

В этот день, с болезнью нашей хозяйки, в Заозерье что-то померкло. Большой старый дом стоял уныло и хмуро. На улице никто не кричал. Женщины бросили работу в поле. Казалось, без Степани вышел весь дух, вся сила деревни.

Не встала Степаня и на другой день. И на третий. И на четвертый. По ночам было слышно, как она не спит, возится на диване, шепотом перебирает всех своих лешаков. Пропадал ее труд, пропадали надежды на новую крышу, пропадал лен, которому, видать, было не суждено стать льняным полотном.

На пятый день к хозяйке пришел председатель. Гость обошел дом, враждебно посмотрел на художниц, неопределенно постоял у окна.

— Вечно вы, заозерские, — с досадой сказал он. — Убирайте свой лен. Мне пахать надо…

— За чем дело? Убирай, — смиренно ответила Степаня. — Что ты ко мне пришел? Я на бюллетене.

— «На бюллетене»! — проворчал председатель. — Ты у нас как баран в стаде. Чего ты, то и другие.

Гость понял, что все бесполезно, ничего не поможет.

— Я тебе говорил: у нас народу нет для этого льна. Что теперь прикажешь с ним делать?

Степаня промолчала. Председатель хлопнул дверью и вышел на улицу.

Галя и Наташа сидели на крыльце. У них тоже что-то не ладилось. Они хандрили и ничего не делали.

— Ну что? — спросила Наташа.

— Ничего, — я догадывался, что судьба льна председателем уже решена. — Ничего хорошего.