Владимир Исаков - Дом на берегу

Этот пролив называется Чертовы или Собачьи ворота. Место, пользующееся самой дурной славой на всем озере. Два острова, между которыми утонуло немало народу. Любой ветер, разогнавшись, устраивает здесь бурю. В тишайший день по проливу гуляют волны. Ну а в грозу…

Местных жителей хоть раз в жизни, для уважения к озеру, трепало в Собачьих воротах. Однажды здесь выбросило на берег теплоход. На замечания приезжих, что на озере не бывает штормов, осташи отвечают только так:

— Погоди, попадешь сам…

Что-то фатальное, затмив разум, и несло нас сейчас в эти ворота.

Мы провалились в яму, раздался грохот, и стена воды, разбившись о скулу лодки, холодной тяжестью окатила нас с головы до ног.

Ревело озеро. Накатывал гром. Волны, озверев, били и били в гулкий смоленый нос.

Шутки кончились. Начиналась игра со смертью. Вода опрокидывала лодку, хлестала по лицу. На суше от драки можно иногда уклониться. Но тут, в драке со штормом, отворачиваться было нельзя. Спасение состояло в одном — идти против ветра, прямо на плес, в самую свистопляску волн.

Нас слегка лихорадило, с каждой секундой положение становилось отчаянней. Наконец начался ливень и налетел шквал.

Среди бела дня на озере стало темно, как ночью. Воздух гудел и дрожал от ветра. Волны били теперь так, что в носу, у форштевня, что-то только трещало и отлетало. Лодку заливало. Вот-вот она должна была опрокинуться либо развалиться на части.

Что мы чувствовали тогда? Было похоже на то, что все кончено. Команда молчала. Я сжимал руль и испытывал угрызения совести. Не дай бог никому чувствовать свою вину в эти последние минуты.

Мгновение наша судьба качалась в ту и другую сторону. Лодка стояла на месте, напрягалась от ветра и, вдруг вырвавшись из какой-то мертвой точки, медленно пошла вперед.

Я думаю: что, если бы там, в этих волнах, у нас отказал мотор или выломало доску в днище? В других случаях мотор глох поминутно, но тут, в стольких передрягах, он даже не чихнул. Лодка тоже выдержала. Видимо, тогда, в Чертовых воротах, наш час просто еще не пришел.

Шквал наконец пролетел. Впереди на плесе бесконечно, до самого горизонта, поднимались и опускались волны. Лодку продолжало трепать. Мы дошли до берега, помедлили и, развернувшись в плес, галсами пошли к дому. После прожитой переделки эта болтанка была для нас теперь простой, мирной качкой.

Помню еще одно мгновение, когда мы выходили на берег. Гремел гром. В заливе швыряло лодки. В городе гнуло деревья. Мы шли мокрые до костей, дрожали от холода и качались из стороны в сторону. Так тихо, безопасно и надежно показалось нам в ту минуту на этой твердой, многолюдной земле.

Дорога в Заозерье идет бесконечными болотами. Редко, как передышка, попадется сухой остров, и снова кочки, топь, скользкие жерди. Мокрая лежневка [15] Лежневка — дорога, мощенная по болоту бревнами и жердями. качается под ногами, сапоги по голенище утопают в воде, и собака, нерешительно, с оглядкой ступающая впереди, вся, от ушей до хвоста, заляпана черной болотной грязью.

Это огромный, заросший чахлой сосной Глухой Мох. Каждый год здесь пропадает множество клюквы, но мало кто отваживается забраться в эти места. Иногда, надев лыжи, по болоту ходят местные жители, да и то, по правде, глядя не столько на клюкву, сколько на ямы. Слишком много историй помнят в деревнях про тех, кто утонул в этих топях.

Но кончается мох, кончается лежневка, и впереди, на несколько километров кругом, — кочковатый, заросший осокой берег. Это бекасиные и дупелиные места, известные среди охотников своей обширностью, отдаленностью и непуганой птицей.

Дорога вытекает из болот, поднимается в деревню и там, до самого горизонта, долго ныряет по горбатым холмам. В этой стороне начинаются новые реки, леса, озера, но охотники, которые пробираются сюда по топям, редко ходят дальше первой деревни. Здесь, на берегу болот, у маленькой деревни Заозерье, находится охотничий край света, дальше которого, по общему мнению, некуда и незачем идти.

Мы пришли в Заозерье уже в темноте. Медленно, нога за ногу, вышли из болот, добрели до околицы. Считая от дома, было оттопано километров тридцать — лесами, глухоманью, лежневкой. Годовалый легаш, впервые попавший в переделку, тяжело дыша, высунув язык и качаясь на ходу, замотанно плелся сзади.

Не помню, как ноги донесли меня до знакомой избы, не помню ни ужина, ни разговора с хозяйкой, помню только, что поил жадно лакавшую собаку и усталым, мертвецким сном спал потом на печи.

Утром, чуть свет, я проснулся на жестких кирпичах, вышел посидеть на крыльце. Легаш, дремавший под лавкой, выскочил тоже и потягивался от возбуждения. Ему, видно, не терпелось взяться за дело. После вчерашнего перехода гудели ноги. Я придвинул сапоги и стал обуваться.

Заозерские болота — лучшее место для натаски легавой. Городской собаке, привыкшей болтаться без дела, тут вволю работы: прыгать по кочкам, мокнуть в воде, резаться об осоку. Охотиться и добывать себе кусок хлеба. Только здесь, войдя во вкус такой жизни, собака и станет настоящей собакой.

Мы вышли за деревню и пошли, пугая бекасов. Длинноносые кулики вылетали из-под самых сапог, шумели крыльями и быстро садились в стороне. Высокая трава скрывала их от нас, а легаш, заложив уши, беззаботно летал за ласточками. Он был, как все собаки в его возрасте. Всему нам только предстояло научиться. Все лучшие охотничьи радости были у нас впереди: первая потяжка, первая стойка, первая подача убитой дичи.

Через несколько часов, мокрые и азартные, мы возвращались в Заозерье с другой, сухопутной стороны. По тропинке за огородами, вдоль изгороди из потемневших и провисших жердей, навстречу нам шли две девчонки — босиком, в брюках, с желтыми деревянными этюдниками через плечо. Похоже, это были студентки какого-нибудь художественного училища.

— Интересно, — сказал я собаке. — Как они сюда попали?

Обычно художники в этих местах живут и рисуют на озере. Здесь, среди комаров и болот, еще никто не бывал. Что тут могло понравиться, чтобы жить в Заозерье?

Я проводил девчонок взглядом и пошел по деревне. Все Заозерье — десяток домов, да и то половина из них заколочена. Хозяева кто помер, кто живет в городе. Только самые терпеливые, вроде моей хозяйки, прожили тут всю жизнь.

— Ну что, набегались?

У большого старого дома стояла маленькая женщина и с насмешкой смотрела на нас. Она была в кирзовых сапогах, телогрейке и цветастом платке. У сарая блестела коса. Пахло сеном. Женщина только пришла с покоса. Это и была наша хозяйка, Степаня Васильева.

Я знал все Заозерье и не первый раз останавливался у Степани. Она жила одна, бобылкой, в своем пустом доме, куда шли все, кто ни приезжал в Заозерье. Наверняка художницы тоже жили у нее.