Степан Сарыг-оол - Повесть о светлом мальчике

Шаман кончил петь и говорить, ему подали почетную еду — курдюк. А мне передали целое предплечье — небывалая честь! Будто и на самом деле мама своими ласковыми руками сама подала мне этот кусок. Я так досыта, хорошо поел. А люди, взглянув на меня, улыбались, говорили наши пословицы:

— Ничего, сынок, от сиротства не умирают… Чего не видел отец — сын увидит. Чего не видела мать — дочь увидит…

По знакомым и незнакомым, по родным и чужим аалам пошел скитаться я. «Где сыт — девять дней живи, где голоден — совсем не оставайся…» Года два-три отец с бабушкой все еще продолжали кое-как вести наше пришедшее в упадок хозяйство, потом отец, окончательно потеряв голову от тоски по матери, вдруг женился на вдове, такой же, как он, многодетной, и мы, как мышата из разоренного гнезда, разбрелись кто куда, в разные стороны.

Нас разобрали в пастухи более богатые родственники, а давно говорится, что своя палка больнее бьет. От чужого хоть убежать можно, а от родного не убежишь — ты в его полной воле, как ухват для посуды, как чучело для скота.

На словах многие называли родственником, а когда работать заставят — хуже лошади или вола, взятых напрокат, станешь. Пасешь овец, телят, заготовляешь топливо и таскаешь его на своей покрытой одними лохмотьями спине.

Летом я предпочитал дела вдали от дома всяким хозяйственным работам — хоть уши от ругани отдохнут; зато если приходилось день провести в аале — чего только не услышишь! Старушки, глядя на тебя, причитают:

— Ой, горе, ой, наказанье божье! Ой, как тяжко смотреть на этих сирот! Встанет — сзади сверкает, сядет — грудь оголится! Ой, оммани! Ой, срам какой!..

Эти разговоры насквозь просверливают и без того раненую печенку твою. Уж лучше подальше быть от людских глаз: плакать захочешь — плачь, петь захочешь — пой.

Ой, как хорошо бродить одному за скотом по пустынной земле!.. Журчит ручеек в тени высоких тополей, птицы поют, скалы, нагретые солнцем, струят марево. Приникнешь к земле и чувствуешь, что она тоже дышит, поет, живет… Есть у меня заветные места, которыми я не могу налюбоваться вдоволь.

Обычно я пасу овец возле старой лиственницы и забираюсь на нее — пожевать смолу. Где-нибудь близко от вершины сядешь на суку, осмотришься — кругом необозримые дали. На равнине за лесом скачет крошечный всадник, кажется, конь его вот-вот оторвется от земли и полетит. Поднимешь голову — высоко над тобой кочуют облачка. Вообразив их журавлями, стану пересчитывать перья, запрокинув голову. Моя лиственница сдвинется, поплывет в сторону от тучек, мазнет вершиной по небу.

— Ой-ой! — крикну я. — Какой хитрый мой верблюд, пока я глядел вверх, он начал шагать! Цёк, цёк! — я прикажу лечь своему верблюду и гляну вниз.

Овцы мои, насытясь утренней росистой травой, лежат тут же, в тени, на берегу ручейка. Козлята бегают по сваленным бурей стволам, бодаются, весело играют. Закроешь глаза, прижмешься к лиственнице — спокойно тебе и хорошо…

Как-то на исходе лета к юрте моего хозяина подъехали гости. Мужчина в белом чесучовом халате и зеленой опояске из тончайшего китайского шелка, в идиках [4] Идики — обувь. на толстой подошве из черного хрома с замшевым зеленым кантом. На опояске висели серебряные резные украшения. Два ножа с тонкой серебряной чеканкой на рукоятках и ножнах, с боков ножен были прикреплены две палочки из слоновой кости с серебряными наконечниками китайской работы. На цепочке висело огниво, тоже в футляре серебряной чеканки, к огниву была прикреплена океанская раковина удивительно нежной окраски. Остроконечная высокая шапка гостя была оторочена черным соболем, расшита золотом, наверху — шишка, вышитая мелким бисером, позади на спину спускаются две красные ленты с пикообразными концами.

Мужчина слез с коня, отвязал от седла желтый кожаный кугержик с выдавленным рисунком и, держа его в протянутых ладонях, переступил порог юрты.

— Амыр-ля! — приветствовал он хозяев, слегка поклонившись.

— Мир и вам, — отвечал хозяин.

Затем гость обратился с таким же приветствием к женщинам, сидевшим справа на женской половине.

Следом вошла, шурша шелком зеленого китайского халата, жена приехавшего. Шапочка на ее голове была чуть поменьше, без шишки, но ярче расшита. На опояске ее висел лев из литого серебра, во рту у него — цепочка со множеством ключей. Из-под шапочки на спину женщины спускались три черные косы, соединенные поясом в одну. В ушах ее тонко позванивали серьги — длинные, до середины груди, в виде серебряных колокольчиков с язычком из кораллов.

Гость присел на пятки и, расстелив перед собой полу халата, поставил на нее кугержик. Жена опустилась рядом.

— Благополучен ли ваш скот?

Гость медленным движением достал висевшую у пояса в изящном футлярчике табакерку из малахита и подал ее хозяину. Тот, в свою очередь, соблюдая правила вежливости, извлек свою табакерку из тонкого белого мрамора и подал ее гостю. Затем ответил на приветствие.

— Наш скот благополучен, а ваш как?

Каждый из мужчин, отвинтив пробку табакерки, где была прикреплена маленькая ложечка, зачерпнул табаку и, высыпав его на ноготь большого пальца левой руки, отправил в каждую ноздрю по понюшке. Женщины также обменялись табакерками, и затем гости продолжали положенные вежливые приветствия:

— Благополучны ли вы от всяких бед и болезней?

— Избавлены ли от джута [5] Джут — падеж скота от бескормицы во время гололеда. ? От всякого зверья?

— Обильно ли молоко?

— Хорошо ли упитан скот?

— Охраняет ли вас судьба от казенных гонцов?

Хозяева отвечали вежливыми вопросами:

— Благополучно ли прибыли?

— Какие новости у вас?..

И только после этой обязательной церемонии перешли к разговору.

— Ой, как же выросли ваши дети! Старшая совсем невеста! А этот парень? Как у него храбро сверкают глаза, почти мужчина стал!.. Видно, не простой человек из него выйдет.

Тут хозяйка заметила меня, примостившегося у входа в юрту, и закричала совсем другим голосом, точно на приблудного щенка, слизывающего пенку:

— Па! А ты тут что торчишь, разинув свою ненасытную пасть? Где телята? Ступай их паси, а не людской разговор слушай!

Я и вправду глядел на гостей, точно на чудо, и очнулся лишь от окрика хозяйки. Как ошпаренный, даже не коснувшись порога, я выскочил вон.

Хозяйка прогнала меня не только потому, что ей было неприятно видеть, как мои всегда голодные глаза будут следить за гостями, раздающими подарки и обильно угощающимися. Она боялась, что гости, взглянув на мое чудом удерживающееся на плечах рванье, потом станут рассказывать везде, как скудно держат эти богатые люди своего дарового батрака.