Степан Сарыг-оол - Повесть о светлом мальчике

Решили везти нас к врачу, и я помчался сообщить об этом ребятишкам аала. Всем нам давно не терпелось увидеть, какие же они, эти русские. Рассказывали у нас про них совершенно необыкновенные вещи.

«Русский чашки чаю даром не подаст».

«Русский есть не может утром, если он не поработал, это у них обязательно: прежде чем поел — поработать».

«Говорят, они расходятся с женами, если те себе пропитание не могут заработать».

«А женщины их сильно любят плакать: радуются — плачут, обижаются — тоже плачут».

А еще мне хотелось поскорее увидеть их, потому что меня тоже часто называли русским, говорили, что этот мальчик совсем как русский, даже под солнцем как золото блестит. Мальчишки, когда хотели меня обидеть, дразнили:

— Что с него взять, он же русский!

Мои светлые волосы не раз доставляли мне горе, не раз маме приходилось утешать меня:

— Ну что эти глупые мальчишки дразнят моего сына русским, у него же голова, точно бархат, черная. — Иногда она говорила: — А ты не обижайся на них, ведь русские хорошие люди. Они чистые, нарядные, едят сахар да пироги! Разве это плохо?.. А дома как они строят!

После я научился с маминых слов отвечать мальчишкам и расхваливать свои «русские» достоинства. И даже почти верил, что я такой и есть. А еще я представлял, что все русские богатые, нарядные, — это тоже увеличивало мое нетерпеливое желание увидеть их.

Назавтра мы и несколько наших соседей отправились к врачу. Отец взял себе на седло сестренку Узун-Кыс, меня посадил позади. Бадый сел сзади мамы. Во время езды все беседовали о русских.

— Русские все умеют.

— Русские много молятся и плачут в это время.

— Русские девушки — ох, боевы! Если полюбят, при всех целуются.

— Хватит, — оборвал их отец, когда мы подъехали к русскому поселку. — Узун-Эмчи, если услышит, обидится! Он по-тувински уже понимает.

Я увидел поляну перед утесом, а на ней большой дом.

— Ох, как у них много окон, как светятся! Прямо глаза режет.

Наши лошади недоверчиво всхрапывали, сопротивлялись, не хотели идти к зданиям. Во дворе ближнего дома играли двое ребятишек моего возраста, головы их были обернуты цветной материей, лица белые-белые, а когда мы подъехали ближе, я увидел их глаза, светлые, как несозревшая смородина.

Привязав лошадей у дерева, мы все подошли к дому.

— Русскими пахнет! — вскрикнула какая-то женщина и ухватилась за нос.

— Ш-ш, замолчи! Так не говорят! Услышат, скажут на тебя: «грязная урянхайка», и близко тебя не подпустят.

Кто-то сказал:

— Это их деньги так пахнут.

— Нет, лекарством это пахнет, — сказал наш сосед, уже побывавший здесь.

Я тоже почувствовал какие-то запахи, но они мне напоминали скорей приятные запахи лета, богородской травы и еще чего-то. Однако, подражая женщинам, я сказал, сплюнув:

— Фу, вонь какая, ребята!

— Эй, молчи! — одернула меня мама.

Часть людей вошла в дом, а нас оставили во дворе. Из дому выбежала молоденькая девушка в белом халате, и лицо ее было тоже очень белое — совсем как зайчик. Она сказала по-тувински:

— Манар, манар. Подождите, — еще что-то добавила по-русски и, стуча, точно овца копытцами, острыми каблучками, убежала назад.

Люди зашептались:

— Какая она миленькая, славненькая… И говорит по-тувински… Взглянула на меня и так нежно улыбнулась…

— Ойт! — вскрикнул парень, рассказывавший о русских больше всех. — Это и есть помощница Узун-Эмчи. Вот она скажет тебе: «Ну-ка, мой дорогой, сними штанишки!» Что делать будешь?

— Ой, мама, как хорошо тут пахнет! — сказал я, забыв, что недавно только зажимал нос. Эта девушка в белой одежде принесла незнакомые мне приятные запахи.

— Оммани! Ты замолчишь ли, глупый! — снова одернула меня мама.

Все выходившие из дому натягивали рукав на оголенную руку, охали с болезненными гримасами. Одна женщина выбежала в слезах, из открывшейся двери слышался отчаянный рев ребенка, будто его кнутом секли. Женщины перешептывались:

— Ой, что там? Ой, как там? Ой, сердце!..

Я начал потихоньку выбираться из толпы, чтобы дать деру. Но тут из двери вышел отец и позвал меня:

— Иди ко мне, сынок. Не бойся, докажи всем этим трусам, что ты у меня храбрец!

Я пошел с независимым видом, но сердце мое не подчинялось — так прыгало, что казалось, сейчас выскочит через рот.

На табуретке в комнате, куда мы вошли, сидел мужчина в белом халате, а белая красивенькая девушка, похожая на зайчика, пошла ко мне, ласково улыбаясь. Отец снял с моей правой руки шубу. «Молиться, наверное, надо», — подумал я и, сложив ладони, поднял их ко лбу — так полагалось делать, когда приходили ламы. Но русская девушка ласково обняла меня за плечи и подвела к Узун-Эмчи, а он, показав на мою голову, обратился к отцу:

— Твой сын такой красивый, отдай его мне. Смотри на меня, на нее… — он указал на меня, на себя и на девушку — видно, ему не хватало тувинских слов, чтобы объяснить, как я похож на них.

«И правда, наверное, я русский. А вот теперь они и узнали, наверное. Вот беда! Но они такие хорошие люди, если возьмут меня к себе, так ничего, ладно…»

Узун-Эмчи в это время потер белым пушком мою руку, сильно запахло чем-то, похожим немного на запах пихты. Тогда он стал не очень сильно царапать по руке маленьким железным ножичком, остался серенький след. Затем из стеклянной иглы капнул на поцарапанные места три капли воды и завязал тонкой белой материей.

Я стоял и ждал, когда же он начнет резать меня. Но этого так и не случилось. Девушка-зайчик спустила мне рукав и погладила по голове, а врач принес какую-то вещь из другой комнаты и протянул мне. Я не двигался. Отец подтолкнул меня и шепнул, чтобы я протянул обе ладони. Подарок был для меня вещью столь необыкновенной и так меня обрадовал, что я ног под собой не чуял, не терпелось убежать на улицу, похвастаться перед дружками. Девушка-зайчик взяла меня под мышки, вынесла к маме и сказала:

— Ваш ребенок очень хорошенький.

Ее глаза, светлые, как незрелая смородина, мягкость ее нежных чистых рук навсегда остались в моем сердце, так же как три следа на моей руке.

После этого я перестал обижаться, когда меня дразнили русским. Долго затем мы играли в прививку оспы, и я был Узун-Эмчи, а моими пациентами — все дети аала. Стебелек одуванчика служил мне ампулой с вакциной, хирургическим ножичком — острый камень, а перевязочным материалом — черемица.

Узун-Эмчи спас в тот год жизнь многим людям и, вероятно, мне тоже. Тогда свирепствовала страшная эпидемия оспы.

Однажды отец пригласил двух лам. Нас заставили толочь жареный ячмень, сделали из этой муки тесто, а ламы вылепили из теста высокую трехгранную пирамиду и вокруг нее — голых людей и еще разных страшных идолов. Потом ламы уселись в юрте и принялись читать священные книги, а когда прерывали чтение, то гремели медными тарелками, играли на дамбыре, конге, кенгирге. Они читали молитвы то скороговоркой, то растягивая, то пели хором. Когда уставали, то пили чай или араку, ели мясо. Я глядел на них и думал: «Ну, наверное, они скоро поймают ту злую болезнь, что мучает маму».